О.Н. Яницкий Социальный коридор российской модернизации

Социальный коридор  российской модернизации

 О.Н. Яницкий главный научный сотрудник ИС РАН

1. Исходные предпосылки

Советская парадигма общественного бытия продолжает демонстрировать свою удивительную устойчивость; советское прошлое, его события и достижения – по прежнему предмет национальной гордости; главная установка массового сознания – на доминирование государства в экономике и управлении собственностью; традиционные ценности постепенно восстанавливают свое воздействие на общество, что «модернизационный рывок России «захлебнулся», а возможности ускоренного движения к постмодерну оказались упущены. Социокультурная модернизация идет сегодня в стране своим естественным путем, а не ускоренным темпом, а значит, ее продвижение в ширь  и в глубь общества зависит главным образом от смены поколений» [Аузан; Горшков и Тихонова]. Это значит, что инерция скелета российского социума, то  есть сращенности бизнеса и власти, неразделенности ее ветвей, фактически однопартийная система, ограниченность гражданских прав и свобод сохранятся в обозримом будущем. Это значит также, что глобальные и даже региональные войны маловероятны, поскольку российские активы находятся в западных банках, но давление извне (в форме конфликтов локальных, требования участия в миротворческих акциях далеко за пределами страны и т.д.) будет нарастать. Главная предпосылка предстоящей модернизации заключена в том, что ее идеология, доктрина отсутствует.

Российская правящая элита до сих пор не определилась, какая модернизация и чего именно стране так остро необходима? Однако, судя по ряду выступлений первых лиц, это будет прежде всего модернизация существующей ресурсно-ориентированной экономики и связанной с нею политической и социальной структуры. И это, с точки зрения правящей элиты, вполне логично, поскольку именно существующая модель ресурсно-ориентированной экономики обеспечивала как ее, элиты, экономические и политические интересы, так и социально-политическую стабильность в обществе. Поэтому далее рассматривается коридор именно этой – технико-бюрократической – модели модернизации. Следование ей означает все больший разрыв с западной моделью модернизации, которая, по Н. Кондратьеву, уже приближается к переходу от четвертой к пятой технологической революции, тогда как мы все еще остаемся на рубеже завершения, второй, то есть индустриальной революции, и перехода к третьей, информационной. Далее, эта модернизации и основанная на ней модель потребительского общества не предполагают серьезных изменений в социальной структуре общества, она консервируется. То, что является мотором всякой модернизации: «впередсмотрящая элита» и связанный с нею слой инноваторов – просто отсутствуют в данной связке. Всегда проще и эффективнее купить на Западе модернизированные технологии по добыче и переработке ресурсов и привлечь западных специалистов, используя отечественную рабочую силу как временную и подсобную, чем создавать дорогостоящую школу подготовки собственных ученых и технического персонала. Вывод: российские специалисты в массе своей будут деградировать или на вторых ролях. Не зря лидеры правящей партии заговорили о модели «консервативной модернизации».

2. Внешние и внутренние ограничения модернизации данного типа

Он ущербен не только потому, что она все более будет превращаться из «догоняющей» в «отстающую», а также не потому, что Запад с каждым годом ослабляет свою зависимость от наших углеводородных ресурсов, но прежде всего потому, что потребность в том или ином природном ресурсе и места его конечного использования быстро меняются. За прошедшие несколько лет центр «притяжения» российских углеводородов переместился из Западной Европы в Китай и Юго-Восточную Азию. «Тяжелая модернити» наших трубопроводных систем, зарытых в землю и  привязанных к ней целой армии ремонтников и охранников, в принципе не способна успеть за «текучей модернити» (Z. Bauman), основанной на постоянно меняющихся силе и направлении финансовых капиталов, перемещающих за собою «точки» производства с легкостью фишек на игровом столе. Эта их устрашающая геополитическая мобильность, действующая по принципу нанести удар и мгновенно ретироваться, не отвечая за последствия (hit and miss principle), ведет в конечном счете к «инверсии» ситуации: из диктующих свою волю мы скоро можем превратиться в исполнителей воли чужой. И это не злой умысел или заговор, а геополитическая динамика современной мировой экономики. Но главное ограничение – внутреннее, созданное идеологией «великих строек коммунизма», а точнее – успеха любой ценой. Отечественные адепты самых разных версий техно-бюрократической модернизации решительно не хотят видеть ее обратную сторону, а именно – «эффект бумеранга», то есть обратное воздействие на человека и общество той самой техногенной среды, которая была создана столь тяжкими усилиями советского народа. Россия рассматривается ее элитой как источник ресурсов, нежели как  среда жизни населения. Последствия такой модернизации: выделении  огромных масс энергии распада (беженцев из районов локальных войн и этнополитических конфликтов, вынужденных переселенцев, бомжей, беспризорных детей, криминальных элементов всех разновидностей) и превышении несущей способности среды обитания, когда она из поглотителя рисков превращается в их источник, поражающий все живое, сначала медленно и незаметно, а потом «неожиданно» взрываясь (Яницкий). Вместо того, чтобы создавать новые высокотехнологичные производства, в том числе по переработке  токсичных и бытовых отходов, мы бесконечно ремонтируем и «модернизируем» старую индустриальную систему, закачивая в нее гигантские деньги. Другой тормоз – это приоритеты модернизации. Технологическая цивилизация тем отличается от остальных, что ее нельзя бросить без ухода, без присмотра. Риски и опасности, создаваемые ею, превратились в неустранимый компонент любой человеческой деятельности, как созидательной, так и разрушительной. Россия стала «обществом всеобщего риска» (Яницкий).

Риски, явные и скрытые, отложенные или трансформировавшиеся, – очень серьезное ограничение любых модернизационных усилий, так как: (1) все больше ресурсов требуется на устранение этих последствий; (2) люди болеют, рано умирают, молодежь стремится убежать из этих рискогенных зон куда глаза глядят, что снижает качество человеческого капитала населения страны; (3) торговля живым товаром и  рабство, эти худшие проявления алчности криминального бизнеса, продолжаются уже более 20 лет  и нет никаких признаков их сокращения, потому что это – бизнес, криминальный, бесчеловечный, но бизнес; (4) но может быть самое главное, это – создание атмосферы страха и неопределенности, непредсказуемости, потому что никто не может предсказать, когда случится очередная Саяно-Шушенская ГЭС. Люди по мере сил перемещаются не туда, где предполагается создание  «силиконовых долин», а туда, где, как им кажется, теплее и безопаснее, то есть на юг страны, который  уже и так перенаселен. Но  это – иллюзорная безопасность, потому что там, как и везде, дамбы старые и неухоженные, каналы старые и не чищенные и т.п. Когда я впервые сказал, что Россия стала «обществом всеобщего риска», мои коллеги-социологи отнеслись к этому снисходительно, посчитав, что это очередной перенос концепции «общества риска» У. Бека на российскую почву. Но вот все новые исследования западных гуманитариев (D. Keen), свидетельствуют, что там в изучении этой проблемы как социальной и гуманитарной продвинулись очень далеко.

3. Кадры модернизации: рекрутирование и мобилизация

Для техно-бюрократической модернизации нужны специфические кадры: технократически ориентированные и сохраняющие свою приверженность «вертикали» и потребительской идеологии. Для этого типа модернизации нужны специфические социальные лифты – вся система образования и профессионального обучения  уже давно подстраивается под это. Для «модернизации труб» требуется незначительное число высококлассных специалистов, которых можно рекрутировать за рубежом (или обучить там своих). Но вот что действительно необходимо, так это рекрутирование сотен тысяч «кочевников», начиная от геологической и иной разведки и до армии охранников и ремонтников. Им стажировки за рубежом не требуется – они уже прошли ее в «горячих точках» или в разных силовых ведомствах, оттачивающих свои навыки в борьбе с протестными акциями. Если сокращение силовых структур действительно, как планирует Президент РФ Д. Медведев, произойдет, то пополнение армии охранников обеспечено. Подчеркну: это – не те западные индивиды, которые с легкостью перемещаются с места на место, потому что это неотъемлемое условия прогресса «текучей модернити». Нет, у нас это люди, прямо или косвенно привязанные к тысячам километров «модернизации труб». Я отнюдь не идеализирую Запад: как только формирование Европейского Союза завершилось тысячи молодых людей, особенно из бывших республик СССР, ныне членов ЕС, устремились в Брюссель, эту столицу европейской бюрократии, потому что тоже жаждали успеха и больших денег «здесь и сейчас». Данная модель модернизации еще более усилит отток на Запад самой способной, «продвинутой» российской молодежи, поскольку эта модель не сулит ей здесь никакого творческого будущего. Этот отток идет прежде всего из Сибири и Дальнего Востока, в том числе из малых городов и моногородов. Общий интеллектуальный и гражданский потенциал страны понижается.

Теперь – о мобилизации. 25 лет назад М.С. Горбачев призвал к «мобилизации человеческого фактора», но для чего и какими средствами он предполагал ее осуществить не объяснил.  Да и почему советский человек, который к тому времени уже почувствовал себя человеком, вдруг должен опять превратиться в какой-то «фактор». Сегодня масса трудящегося люда, и прежде всего быстро растущий сервис-класс, не хочет никаких перемен (тем более не объясненных им на привычном им языке телевизора), а хочет возврата к  докризисным временам, когда можно было наращивать личное благосостояние и больше ни о чем не думать. Она хочет жить в кредит, не думая о будущем страны и о какой-то там, пока непонятной им модернизации. Значит, для ее осуществления потребуется мобилизация. И она естественна для «вертикально» организованного общества. Но опасаться здесь нечего, потому что масштабы этой мобилизации будут весьма незначительными, а продолжающийся кризис и безработица еще более облегчат эту задачу. Более, того, масштабы мобилизации-для-модернизации из года в год будут сокращаться, т.к. гастарбайтеры будут вытеснять коренное население. Есть общее правило: «последствия материального ущерба, причиненного нации, могут быть преодолены, последствия ущерба интеллектуального – никогда» (В. Иноземцев, L. Thurow) .

Но, все же мобилизация – возможна ли она? Скорее нет, потому что за прошедшие десятилетия этика свободного, но упорного труда испарилась. А с нею «ушли» и потенциальные лидеры российской модернизации. Простой перенос «оттуда–сюда» новых технологий невозможен, для этого нужны другие кадры и иная научная и социальная среда. СМИ и интернет воспитали совсем  других людей, с другим мировоззрением. Их иногда называют «кнопочными детьми». Как пишет М. Шугуров, основная «призывная» лексема современной масскультуры: «оторваться» («оторвись»). СМИ порождают «условно-игровую мегасреду, в которой множество поступков, артефактов, мыслей «переизбыточно» и образует рыхлое, спорадическое, неустойчивое единство». В современной коммуникативной среде знак (симуляция) преобладает над реальностью, преобладает энтропийность, коллажная идентичность (М. Шугуров, С.А. Кравченко). «Расхолаживание» преобладает над мобилизацией. Игра, подражание, усреднение – злейшие враги творческого процесса, разрушители цельности личности и ее социального капитала.

4. Ускоритель модернизации: государство или наука?

Мобилизацией сил научной элиты СССР к середине 1960-х гг. догнал, а кое в чем опередил Запад. Но, это был «прорыв» в главной, с точки  зрения баланса сил на планете, но узкой с социальной точки зрения, социальной сфере. Именно эта узость «фронта прорыва» и жизнь государства и населения страны за счет продажи ресурсов сыграли критическую роль в нарастании разрыва между СССР и Западом. Открытие в  середине 1970-х гг. границы для бегства самых талантливых и «неудобных» довершило дело. Ирония нашей истории: если строительство гражданского общества в 1980-х гг. с трудом, но происходило, и к рубежу 1990-91 гг. мы по развитию общественного участия на местном уровне почти сравнялись с Европой (см. Deelstra and Yanitsky), то технико-технологическая модернизация общества почти не двигалась. Как было сказано, «мы проспали информационную революцию».

Противостояние государства и академического сообщества проходит красной нитью сквозь всю историю России. Из двух ресурсов власти – знание (умение) и насилие, обеспечивающих мощь государства, российская правящая элита всегда выбирала последний. Насилие совершалось над природой, людьми, над наукой и самим эволюционным ходом истории. В.И.  Вернадский еще сто лет назад писал, что «Русская умственная культура в ХIХ и начале ХХ веков может считаться созданием общественной самодеятельности. Государственная организация большею частью являлась враждебным ей элементом». (Вернадский). Это было вполне закономерно, так как, с одной стороны,  научная мысль, порождая рефлексию и свободомыслие, в конечном счете всегда ослабляла авторитарную власть, а с другой, в погоне за ее сиюминутными всегда казалось проще и понятней в очередной раз мобилизовать нескончаемые, как представлялось ее идеологам, человеческие и природные ресурсы, нежели вкладывать средства в дорогостоящую и потенциально «подрывную» науку. Не случайно поэтому, «антиинновационным духом неприязни к отечественной науке на самом деле пропитан весь верхний слой российского бюрократии. Но если нет института науки, то в конечном счете неминуемо сгинет и суверенное государство, так как суверенитет разрушается параллельно с деградацией науки. «Власть уже давно окуклилась, загерметизировалась, отделилась от общества. Поэтому верно, что «отношение государства к науке есть наиболее точное выражение подлинных взглядов власти на будущее страны…» (В. Рассохин).

Совместимы ли модель «общества знаний» и «потребительского общества»? – На мой взгляд, да, если технологические новинки периодически тиражируются, превращается в инструмент приобщения к знаниям и культуре. Если же мы только заимствуем технологии тиражирования, закупаем восточный ширпотреб и продаем свои невозобновимые ресурсы для удовлетворения растущих аппетитов российского бизнеса, то это – социальный и экономический тупик. Есть элементарный индикатор этой совместимости: достаточно посмотреть, какая институция ближе всего к государственной власти. Очевидно, что это – не Академия Наук и не «Общество знаний», уже давно ликвидированное, а СМИ, навязывающие обществу все новые потребительские стандарты.

5. Роль социологии как инструмента  модернизации

Исторический факт: в западной социологии дискуссия о переходе к следующей фазе модернити (она именовалась по-разному: легкая, текучая, поздняя, рефлективная) происходила в конце 1980-х гг. и в основном завершилась к середине 1990-х (У.Бек, Э.Гидденс, С.Лэш, М. Кастельс). Три момента были в ней ключевыми: социальные последствия технологических изменений, необходимые институциональные реформы и утилизация (реабилитация) плодов тяжелой модернити. Там развернулась публичная дискуссия о том как их максимально приспособить для нужд социальной и культурной жизни, а главное – как вовлечь в этот процесс население старых индустриальных центров (Deelstra and Yanitsky).

Что же касается институциональных реформ, то здесь ключевым был момент перехода от управления к регулированию на основе диалога и консенсуса (то есть перехода from government toward governance). Governance предполагает множество точек низовой активности, соединенных информационно-коммуникационными сетями и действующих на принципах диалога и консенсуса. Фактически, переход к легкой модернити означает переход к сетевому обществу. Кастельс: информационные технологии позволяют «обществу одновременно справляться с избыточной и лабильной децентрализацией и концентрацией принятия решений в немногих «фокальных» точках. Изменения идут двумя путями. Первый  – это отрицание логики существующих сетей и формирование «культурных коммун» (cultural communes), второй – это создание альтернативных сетей вокруг альтернативных проектов, которые, соединяясь друг с другом, создают оппозицию культурным кодам сетей, доминирующих сегодня. Полагаю, что Кастельс неправомерно сводит сети к «морфологии» общества. Собственно говоря, последний пассаж опровергает эту «морфологическую» концепцию, показывая, что люди посредством сетей могут создавать общности отличного от диктуемого «сверху» типа. Диалектике перехода «морфологии» в «аксиологию» посвящено много работ западных и российских исследователей (М.Диани и др.).

Более того, во все периоды перехода от одной к другой фазе модернити западная социология уделяла и уделяет особое внимание социальным движениям гражданского общества  (Castells, Kriesi, Tilly, Touraine, Klandermans), потому что они были движущей силой этих переходов, силами, несущими обновление западного общества, противопоставляющими меркантилизму нематериальные ценности, защищая базовые права и свободы человека. Но без гражданских инициатив и общественных движений перемены невозможны вообще.

Если мы стремимся построить «общество, основанное на знаниях», то это не должно быть обществом, где знания будут таким же инструментом господства и эксплуатации, каким сегодня является финансовый капитал. «Сначала надо построить общество, в котором акты личного самовыражения будут цениться выше, чем изготовление вещей или манипуляция людьми» (И. Иллич) Наша социология все более подчиняется государственно-корпоративной машине нашего общества, выполняя в лучшем случае информационную, но все чаще – охранительную функцию (службы маркетинга и пиара, работающие на самосохранение системы, разрослись до необычайных размеров), тогда как западная (конечно не вся) нацелена главным образом на анализ и критику. Другое различие: мы в основном ориентированы на изучение и применение концепций модернизации, годных для развитых стран, тогда как  в центре интереса большинства западных социологов и политологов сегодня находятся процессы модернизации и де-модернизации стран третьего и четвертого миров (Olsen, De Soto). Как говорил Иллич: «Модернизированная бедность – это сочетание бессилия перед обстоятельствами с утратой личностного потенциала».

Наконец, еще одно важное различие, которое я смог прочувствовать на себе в ходе трехлетнего исследования экологических движений России в 1991–94 гг. под руководством А. Турэна и М. Вивьерка. Одно дело – бесконечные «коллективные фотографии», называемые у нас опросами общественного мнения. И совсем другое – каждодневная, длительная и упорная работа социолога с лидерами и активистами любого социального движения прежде всего с целью понять их, вникнуть в строй их мыслей, а затем помочь им грамотно выразить свои требования, овладеть навыками общественной жизни, стать публичными фигурами, просчитывать возможности  и ресурсы – свои и противостоящих сил. Почему же в школе, вузе, на работе человека учат мыслить и действовать профессионально, но никогда не обучают элементарным навыкам публичной жизни? А потом  обвиняют тех, кто вышел на улицу, в митинговщине и экстремизме!

В конечном счете, логика «заказа» (государству или бизнесу нужно то-то и то-то выяснить для своих, меркантильных или политических, целей) противостоит логике «понимания» (кто мы, чего мы хотим и чего реально можно добиться). В первом случае это «представительная социология», потому что право думать за народ отчуждено ото него, оно принадлежит ученым (социологам). Во втором случае это «социология совместного анализа и действия», потому что вопросы ставятся структурируются и разрешаются учеными совместно с населением и/или представляющими его местными или виртуальными группами. Огрубляя, можно сказать, что в первом случае это «государственническая социология», во втором – социология гражданского общества. Идея социологии как «зеркала общества» ущербна, потому что личности в массовых опросах обезличены, сведены в искусственные группы (в которых они никогда реально не действуют), а связь между этим знанием-зеркалом и действием многократно институционально и политически опосредована. Известно что данные массовых опросов не только интерпретируются разными учеными по-разному, но и проходят массу политических фильтров «наверху».

Предвижу возражение: автор считает, что социологов должно быть столько же, сколько и дворников или слесарей? Такая постановка вопроса имплицитно предполагает, что материальный комфорт первичен, а проблемы духовные и социальные, скажем, самоидентификации человека, смысла его жизни, социальной справедливости, права на свободный творческий труд и т.п. – второстепенны? Нет, я полагаю, что большинство нашего общества сейчас озабочено именно этими проблемами. Безработица, обострение национальных проблем, наркомания, самоубийства, эмиграция самых продвинутых и самых беззащитных – все это симптомы растущего социального беспокойства и отчуждения. Российское общество столь разнообразно по множеству параметров, что, да, в идеале в каждом микрорайоне должен быть свой социолог. И самое удивительное, что они есть. Даже в отдаленных поселках. Это – «гражданские эксперты», возможно местные люди, прошедшие соответствующую подготовку, или члены гражданских инициатив, или же – независимые эксперты, не гнушающиеся «идти в народ» с тем, чтобы объяснять, помогать и учиться самим.

7. О социально-гуманитарной модели модернизации

Сначала вопрос: почему Э. Гидденс, другие западные социологи, как многие российские ученые, озабочены разработкой такой модели, а мы, социологи, не слишком? Или моделирование и прогнозирование у нас совсем уже не в чести?

Действительно, это не простая задача, но поставить в центр социологического интереса человека мыслящего, творческого, а не шоу-мена, – разве это не наша задача? Утопия, скажете Вы? Не думаю. Посмотрите на резкий рост в последнее месяцы массового недовольства самых разных групп самыми разными проблемами. Их «общий знаменатель» легко вычисляется: насилие, помноженное на рейдерство, обман, несправедливый суд, жестокость правоохранительной системы и обращения с заключенными, а также безответственность чиновников, коррупция и т.д.

Идеологии свободной конкуренции и жизни в кредит здесь не подходят. Европейский Союз едва не развалился, когда финансовый пузырь, который, казалось, можно надувать вечно, вдруг лопнул. Если мы хотим, чтобы Россия не превратилась в третьестепенную страну, растаскиваемую по кускам международными монополиями, то структурирование общества должно идти по человеческим интересам, а не по степени его привязанности к «трубе». Государство до предела сузило коридор социальных возможностей рядового гражданина, теперь необходимо его расширять. Но есть и другая сторона нашей жизни: жестокость, причем все чаще немотивированная, в семье, школе, армии местах заключения. Значит, гуманитарная составляющая этой модели должна быть направлена на «терапию» этой тяжелой болезни. Здесь недостаточно семейных или МЧСных психологов, но это не значит, что нет простых способов ее смягчения. Если бы рядовой участковый врач разговаривал с пациентом, а не только заполнял бумажки, уже стало бы немного легче. Если бы безработный верил, что на новом месте его действительно ждет жилье и обещанная чиновником зарплата, стало бы еще много легче. И, наконец, наши «безбашенные» автомобилисты: 27 тыс. погибших и четверить миллиона покалеченных в автокатастрофах каждый год – при такой статистике никакая модернизация, кроме  «отверточной», невозможна.

Выводы

За прошедшие четверть века российское общество не столько модернизировалось, сколько двигалось  в обратном направлении. Этот процесс сопровождается выбросом энергии распада и выходом на поверхность социальной жизни структур феодально-бюрократического и криминального толка. Усилия правящей элиты, как это видно особенно сейчас в условиях кризиса, оказываются усилиями по сдерживанию, торможению процессов дезинтеграции общества за счет его де-модернизации, традиционализации, восстановления архаических социальных структур. Мною еще в 1998-х г. была предложена гипотеза, названная парадоксом «риск-симметрии» модернизации: «Коль скоро российское общество вступило на путь модернизации по западному образцу, не только его продвижение вперед, к последующей фазе, но и отход назад то есть демодернизация, и даже просто «стояние» на этом пути чреваты интенсификацией производства рисков. Демодернизация столь же рискогенна сколь и недостаточно отрефлексированный ее переход к следующей фазе. Это – фундаментальная закономерность развития техногенной цивилизации: чем более мир нашей жизни становится искусственным, рукотворным,  тем более он  нуждается в  уходе, «профилактике», поддержания ее в рабочем состоянии. Это утверждение  в равной мере справедливо  по отношению к  земледелию, индустрии, городскому  хозяйству инфраструктурам жизнеобеспечения, военно-техническим системам и всему остальному». Вполне естественно, что в потребительски ориентированном обществе, значительную часть которого составляет (в широком смысле) сервис-класс, модернизация «ушла» в сферу потребления. Наука была поставлена в ситуацию выживания, а сфера образования подчинилась далеко не лучшим стандартам тестирования и кодификации, а не развития изобретательности и самостоятельного мышления.

Что касается российской социологии как таковой, то, на мой взгляд, перед стоит несколько первоочередных задач, если она хочет стать одним из субъектов процесса модернизации.

Во-первых, она должна иметь общую теоретическую платформу, консолидированную позицию, не исключающую, естественно, ее перманентной критики и переосмысления. На мой взгляд, это должна быть прежде всего социально-гуманитарная модель модернизации России, ориентированная на развитие интеллектуального потенциала личности и ее сетей и разработанная при участии гражданских организаций.

Во-вторых, мы должны постараться сделать эту проблему публичной – без прорыва в СМИ это невозможно. Мы много дискутировали о том, как сделать социологию публичной, но без необходимой конкретики. Социология должна быть подготовленной к таком «прорыву», значит, должна стать гораздо более «глокальной», то есть уметь видеть проблему модернизации «сверху» и «снизу», а главное изнутри общества. Н.И. Лапин, Н.Е. Покровский, А.Е. Чирикова, автор данной статьи и другие российские социологи уже показали, что массовые опросы недостаточны, нужно идти вглубь региональных и местных проблем и  стоящих за ними сил.

В-третьих, навязываемая нам альтернатива статуса социолога: или «Все – на продажу, или сидение в башне из слоновой кости»  – ложная! Соединение научного знания с гражданской позицией – традиция российской науки, и наша социология не должна выпадать из этой «колеи». Другая, не менее важная традиция – связь с мировой наукой, но не только путем заимствования технологических новаций, но прежде всего посредством дискуссия и обмена идеями.

Считаю важнейшей задачей социологии борьбу против потребительской идеологии. Естественно, это не призыв к архаике или опрощению. Не о сокращении потребления идет речь (оно уже сократилось под воздействием кризиса), а об изменении его приоритетов в пользу выравнивания уровня материального благосостояния, обеспечения здоровой среды обитания и максимума возможной свободы творчества.

Время не ждет. Если техно-бюрократическая модель модернизации России укоренится, то есть будут приняты государственные программы и под них будут выделены ресурсы, то реализация ее социально-гуманитарной модели будет отодвинута на неопределенное время.