ВЕХИ. 100 лет позади. Что впереди?

О.Н. Яницкий, Институт социологии РАН.  «ВЕХИ»[1]: 100 лет позади. Что впереди?

Сто лет назад вышел едва ли ни самый острый, самый цитируемый «Сборник статей о русской интеллигенции». Сегодня наша интеллигенция о нем вспоминает не часто, а студенческая молодежь в массе своей и вообще не знает, о чем там шла речь. Спасибо философу и культурологу Вадиму Межуеву, что в прошлое воскресенье по «Культуре» (в редкой для наших времен остро полемической ТВ-программе Виталия Третьякова «Что делать»?) напомнил массовой аудитории, что был такой сборник, повлекший за собой взрыв интеллектуальной мысли, как апологетической, так и критической, растянувшийся на много десятилетий вперед. На социологическом факультете ГУГНа разворачивается российско-польский проект по изучению исторической и социальной памяти. Проект обещает быть острым, но  весьма своевременным. Но почему бы однако не оценить нашу собственную, социологов,  память о событиях в нашей российской культурной и другой жизни, вехой которой, действительно ВЕХОЙ, была эта книжечка?

Сегодня это важно потому, что сегодня, через 100 лет, мы опять живем на переломе эпох. И интеллигенция, включая ее молодое поколение, как это сделали наши предшественники сто лет тому назад, должна самоопределиться. А для этого – критически проанализировать свою роль в событиях третьей русской революции 1987–93 гг. и свое предназначение в декларируемом переходе от незавершенной модернизации ко второму модерну (информационному обществу). Как сказал Вадим Межуев, императивами перехода от модернизации к постмодернизму (не как к информационной экономике, а как к иной культуре) являются гражданское общество и правовое государство.

Обращение к «Вехам» сегодня тем более существенно, что сегодня среди социологов сам термин «интеллигенция» все больше подвергается сомнению и критике как устаревший, не отвечающий современным реалиям. А уж среди сторонников «постмодерна» – куда там! Если теперь и есть кто-то хоть отдаленно похожий на интеллигента, то это «интеллектуал», представитель «образованного класса». Российские социологи, в массе своей воспитанные на заимствованных западных методиках, только и меряют: образование – начальное, неполное среднее, высшее и т.д. И как-то невдомек (или лишнее?) многим из них, что в русской культуре и русской философии и социологии существовали иные категории и шкалы, измерявшие не только количество сданных зачетов и экзаменов (тогда еще, слава Богу, ЕГЭ не было), а иные – нравственные – показатели: гражданственности, моральной ответственности и долга, правосознания и внутренней дисциплины.

Ни в коей мере не берусь за оценку мыслей этой тонкой книжечки и ее влияния на три поколения русских (да и не только) философов и социологов – слишком амбициозная это задача. Хочу только выборочно, очень выборочно привести некоторые мысли из нее и (вот такое странное дело!) данные социологических опросов. Начну именно с них, они кажутся вроде попроще, доступнее для современного восприятия. Итак:

«…на вопрос, имела ли семья влияние на выработку этических идеалов, эстетических вкусов, товарищества и т.д., из 2150 опрошенных ответ дали только 1706 студентов. Из них 56 % отвергли влияние семьи и только 44% признали его наличность.

Из 1794 студентов, отвечавших на вопрос – имела ли семья влияние на выработку определенного мировоззрения, 58% дали ответ отрицательный и 42% – положительный. На вопрос, имела ли семья влияние на сознательный выбор факультета ответили 2061  студент. Только 16%  ответивших, указали, что такое влияние было, а 84% его отрицали. Две трети студентов отвергли влияние семьи на выработку уважения к женщине» (подчеркнуто мною – О.Ян.).

Три четверти ответивших студентов указали, что семья совершенно не руководила их чтением. А из той четверти, которая признала наличность такого руководства, 73% отметили, что оно наблюдалось лишь в детском возрасте и только у остальной горсти (у 172 студентов из 2094) семья руководила чтением и в юношеском возрасте» (С. 187–188).

А.С. Изгоев, автор этой статьи «Об интеллигентной молодежи», делает печальный вывод: «У русской интеллигенции семьи нет…Переберите в памяти наиболее известных наших прогрессивных общественных, литературных и научных деятелей, особенно из разночинцев, и поставьте вопрос, много ли среди них найдется таких, которые бы создали крепкие прогрессивными традициями семьи, где бы дети продолжали дело отцов своих. Мне кажется, что на этот вопрос возможен лишь один ответ: таких семей, за редчайшими разве исключениями…, нет» (С. 188).

«…наша семья…рационалистов поражает не одним своим бесплодием, неумением дать нации культурных вождей. Есть за ней грех куда более крупный. Она неспособна сохранить даже просто физические силы детей, предохранить их от раннего растления, при котором нечего и думать о каком-либо прогрессе, радикальном переустройстве общества и прочих высоких материях» (С. 189).

И – дальше: влияние школы «существует, но чисто отрицательное. Если уж в родной семье русский интеллигентный ребенок воспитывается «от противного», отвращается от поступков и идей своих родителей, то в школе такой метод воспитания становится преобладающим. В школе ребенок себя чувствует как во вражеском лагере, где против него строят ковы, подсиживают его и готовят ему гибель. В представлении ребенка школа – это большое зло, но к несчастию неизбежное. Его нужно претерпеть с возможно меньшим для себя ущербом: надо получить наилучшие для себя отметки, но отдать школе возможно меньше труда и глубоко спрятать от нее свою душу. Обман, хитрость, притворное унижение – все это законные орудия самообороны. Учитель – нападает, ученик – обороняется. В довершение всего в этой борьбе ученик приобретает себе союзников в лице родителей, взгляды которых на школу мало чем отличаются от ученического» (С. 191).

Не кажется ли вам, что это написано и про нас? А если это так, то что нам надо делать и какими исследованиями заниматься? Конечно, можно возразить, что теперь время другое – телевидения и интернета. Да, другое. Но проблема-то остается! И это проблема не школы и не ученика, а общества. Точнее: слабости, неразвитости гражданского общества, его недостаточной самостоятельности и автономии И если обозначенная Изгоевым проблема уже существовала 100 лет тому назад, то войны, мировые и гражданские, репрессии и «рациональное» советское, а ныне «свободное», воспитание вряд ли ее излечили…

Но откуда и почему берутся такие студенты, такие личности? Вот один из ответов, 100 лет назад скорее гипотеза, однако, по моему мнению, во многом сегодня подтвердившаяся. Речь идет об исторической памяти, коллективной и индивидуальной.

Личность, особенно претендующая на лидерство, на главенство в  социальном движении, в «смене его вектора» должна учиться у истории. «Ибо история, – писал тогда С.Н. Булгаков, философ, богослов и экономист, – не есть лишь хронология, отсчитывающая чередование событий, она есть жизненный опыт, опыт добра и зла, составляющий условие духовного роста, и ничто так не опасно, как мертвенная неподвижность умов и сердец, косный консерватизм, при котором довольствуются повторением задов или просто отмахиваются от уроков жизни в тайной надежде на новый “подъем настроения”, стихийный, случайный, неосмысленный» (С. 28).

И еще одно важное наблюдение 100-летней давности. «Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? – Я говорю, разумеется,  об интеллигентской массе, – Кучка революционеров ходила из дома в дом и стучала в каждую дверь: “Все на улицу! Стыдно сидеть дома! – и все сознания высыпали на площадь, хромые, слепые, безрукие: ни одного не осталось дома. Полвека толкутся на площади, голося и перебраниваясь. Дома – грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ, – да оно, легче и занятнее нежели черная работа дома. Никто не жил – все делали (или делали вид, что делали)» (С. 84). Эти слова М.О. Гершензона часто подвергались жестокой критике большевиков и левых радикалов: как же, мы боролись, страдали. Все верно. И я присоединяюсь к тем современным социологам, которые считают, что, если базовые гражданские права людей систематически попираются, то эти люди имеют моральное право на массовый уличный протест. Но, как всегда, это вопрос меры, адекватного ответа. Если люди протестуют, то это еще не «бунт», как назвали некоторые журналисты акцию отчаявшихся граждан г. Пикалево в Ленинградской области.

Но верно и то, что привычка все списывать на внешние обстоятельства осталась. Она присуща до сих пор и рядовым гражданам, и очень высоким начальникам. Так удобнее и проще, чем трудиться над «устроением личности». И думать не надо – надо только слушать начальство, лидера движения, менеджера и т д. Тогда как «нормальная душевная жизнь требует, прежде всего, внутренней сосредоточенности и свободы. Деятельность сознания должна быть устремлена внутрь, на самую личность…» (С. 81). Я замечаю это стремление к «деланию без думания» у молодежи, без рефлексии и самодисциплины, причем у молодежи социально активной, для которой понятие общего блага не пустой звук. В этом смысле я консервативен.

Однако консерватизм консерватизму рознь. С.Н. Булгаков подчеркивал, что «в  истории культуры просветительство никогда не играло и не играет исключительной и даже господствующей роли; дерево европейской культуры  и до сих пор, даже незримо для глаз, питается соками старых религиозных корней. Этими корнями этим здоровым историческим консерватизмом и поддерживается прочность этого дерева …» (С. 28). И – дальше вполне современная мысль: «Наша интеллигенция в своем западничестве не пошла дальше внешнего усвоения новейших политических и социальных идей Запада, причем приняла их в связи с наиболее крайними и резкими формами философии просветительства…Вначале было варварство, а затем возникла цивилизация, т.е. просветительство материализм, атеизм, социализм, – вот несложная философия истории русского интеллигента. Поэтому в борьбе за русскую культуру надо бороться, между прочим, …и за более углубленное, исторически сознательное  западничество» (С. 39).

Как пишет далее Булгаков, «изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от почвы, суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и исторического опыта взвинчивали психологию» интеллигентского героизма. Оборотной стороной этой позиции было механическое понимание прогресса: «так как все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития, и потому нет ни личной вины, ни личной ответственности, то вся задача общественного устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств, конечно, внешними реформами» … Вследствие того же героизма и максимализма «интеллигенция остается недоступна и доводам исторического реализма и научного знания» (С. 40, 41, 45). Казалось бы, какой сегодня «исторический реализм и научное знание», когда все конструируется и пиарится? Или, как сказал видный российский социолог-либерал, строится по законам «клипа и сериала»? Ан нет, как только кризис случился, все наши олигархи пошли в протянутой рукой к бюджетному, то есть к нашему с вами вполне реальному карману. Пока денег было много, пока немеряно брали кредиты на Западе, состояние российской «почвы» идеологов либерализма, как, впрочем, и вступающей в жизнь студенческой молодежи, интересовала мало, а что будет теперь? Это ли не урок нашей молодежи, которая всеми силами оттягивая вступления в реальную жизнь, сегодня все же вступает в нее в тяжелые времена.

Итак, проблема соотношения рутины и мобилизации, повседневности и героизма или, по крайней мере, необходимости напряжения всех духовых сил актуальна и сегодня. Сегодня мобилизация сил, подъем духа – удел не «героев», а вступающей в «кризисную повседневность» молодежи.

100 лет русский религиозный философ Булгаков называл «нигилизм» страшным бичом российской интеллигенции. Сегодня его слова о том, что «героическое “все позволено” незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни» (С. 50), актуальны. Булгаков не знал тогда новейших «кодов» нашего бытия, таких, как жизнь «по понятиям», черный нал, откат и т.д. Но он был прав в том, что «нигилизм»  как всяческое отрицание каких-либо устоев, равно как и поверхностное заимствование с Запада, не остаются безнаказанными.

«Духовное состояние интеллигенции не может не внушать серьезной тревоги. И наибольшую тревогу возбуждает молодое, подрастающее поколение и особенно судьба интеллигентских детей. Безбытная, оторванная от органического склада жизни, не имеющая собственных твердых устоев интеллигенция, со своим атеизмом, прямолинейным рационализмом и общей развинченностью и беспринципностью в обыденной жизни передает эти качества  и своим детям…Крайне непопулярны среди интеллигенции понятия личной нравственности, личного самоусовершенствования, выработки личности  (и, наоборот, особенной, сакраментальный характер имеет слово общественный)…Интеллигенция не хочет допустить, что в личности заключена живая творческая энергия, и остается глуха ко всему, что к этой проблеме приближается…» (С. 51 – выделено С. Булгаковым).

Так ли далеко это от нас? Вспомним хотя бы понятие «офисный планктон», столь любимое нашими бизнесменами. И тут же вспомним термин «образованщина», введенный  А.И. Солженицыным. А от «образованщины», если она без моральных принципов и усилий по самоусовершенствованию, рукой подать до «эффективного менеджера». А еще то, что наша армия скоро действительно будет «рабоче-крестьянской», потому что все сколько-нибудь образованные молодые интеллектуалы уедут на Запад или будут работать менеджерами в российских филиалах транснациональных корпораций.  А вот, что происходит сегодня на самом деле: «стихийной реакцией российских предпринимателей  на кризис уже стало снижение издержек при помощи массового изгнания наиболее квалифицированных, и потому  наиболее высокооплачиваемых сотрудников», которые «заменяются старательными, но малоквалифицированными гастарбайтерами и лишь в лучшем случае “стажерами”. Последние – молодые жертвы либерального перемалывания образовательной системы, почти ничего не умеющие, обычно и не желающие уметь, а часто и утратившие обучаемость (не говоря о трудовой мотивации)  в результате пребывания в том или ином “вузе”. Логика хозяина бизнеса проста – два-три “микки-мауса” вместе получают зарплату, заметно меньшую, чем один профессионал, но за счет суеты могут какое-то время делать какую-то часть того, что дела он». М. Делягин полагает, что в условиях кризиса настал «звездный час» этих полуобразованных и немотивированных на напряженный дисциплинированный труд людей, так как «их дешевизна наконец-то стала  значить для работодателя больше, чем их полная профессиональная непригодность» (М. Делягин, «Новая Газета» 08.05.www С. 8). И волки сыты, и овцы целы, то есть денежки сэкономили и начальство довольно – социальную напряженность пригасили.

Читатель скажет: но это все так далеко от мыслей столетней давности религиозного философа. Ничуть нет, потому что и тогда, и сегодня речь шла о ценности, о востребованности личности и стратегиях ее использования и развития. «Повседневность» повседневный, напряженный и интеллектуально ориентированный труд и тогда, и сегодня суть ключевые проблемы нашего движения вперед. Кризис разрушил иллюзию рутины «комфортной повседневности». А вот от чего это действительно далеко, так это от поворота к информационному обществу и «меритократии» как идеальной модели его ценностного основания.

Хочу закончить напоминание об этой работе выдержкой из статьи Б.А. Кистяковского «В защиту права». Духовная культура,  говорит он, состоит не только из одних ценностных содержаний. «Значительную часть ее составляют ценностные формальные свойства интеллектуальной и волевой деятельности.. А из всех формальных ценностей, право, как наиболее совершенно развитая и почти конкретно осязаемая форма, играет самую важную роль. Право в гораздо большей степени дисциплинирует человека, чем логика и методология или чем систематические упражнения воли. Главное же, в противоположность индивидуальному характеру этих последних дисциплинирующих систем право – по преимуществу социальная система и притом единственно социально дисциплинирующая система. Социальная дисциплина создается только правом; дисциплинированное общество и общество с развитым правовым порядком – тождественные понятия» (С. 101).

Кистяковский говорит, что в его время не социология, а литература, приобретшая громадное общественное значение, могла бы пробудить «правосознание нашей интеллигенции». Однако в совокупности идей, которые эта литература несла в народ и из которых слагалось мировоззрение интеллигенции начала ХХ века, право не играло никакой роли.

Мне возразят: какая там сегодня роль художественной литературы, книг-то почти не читают! Возник даже термин: «посткнижная культура». Верно. А наши медиа, какие правовые нормы они внедряют в массовое сознание? Где там наш «Дух законов», наш «Общественный договор»? И где наши законники, которые 20 лет назад только и твердили о «правовом государстве» со всех страниц газет и экранов телеэкранов?

«Притупленность  правосознания русской интеллигенции и отсутствие интереса к правовым идеям являются результатом нашего застарелого зла – отсутствия какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа» (С. 106). Именно в повседневной, то есть невнимание к гражданскому правопорядку, затрагивающие вопросы самые  будничные, обыденные.

А какова основа, база этого правопорядка? – Кистяковский: «Основу прочного правопорядка составляет свобода личности и ее неприкосновенность. …Но именно  тут мы констатируем величайший пробел, так как наше общественное сознание никогда не выдвигало идеала правовой личности. Обе стороны этого идеала – личности, дисциплинированной правом и устойчивым правопорядком, и  личности, наделенной всеми правами и свободно пользующейся ими, были чужды русской интеллигенции» (С. 108).

Отсюда и вывод, касающийся нас: «наша интеллигенция в своих организациях обнаруживает поразительное пристрастие к формальным правилам подобной регламентации; в этом случае она проявляет особенную веру в статьи и параграфы организационных уставов», что объясняется тем, что «в правовой норме наша интеллигенция видит не правовое убеждение, а лишь правило, получившее внешнее выражение» (С. 120).

А отсюда уже прямой путь к нашей действительности. «Русскую бюрократию, – пишет Кистяковский, – обыкновенно противопоставляют русской интеллигенции, и это в известном смысле правильно»…Но «не есть ли наша бюрократия отпрыск нашей интеллигенции; не питается ли она  соками из нее; не лежит ли, наконец, на нашей интеллигенции вина в том, что у нас образовалось  такая могущественная бюрократия?» (С. 120). Думаю, что это – вопрос не риторический, потому что, если она везде, то именно она будет указывать обществоведам, «что такое хорошо  и что такое плохо». . А как мы будем противостоять этому – это уже вопрос практический. И насколько мы, социологи, в вечной погоне «за бегущим днем» вообще способны быть памятливыми? Или посчитаем, что история – это дело только историков, а наше дело – сторона? В общем еще и еще раз подумать, престижа ли ради стоит эта маленькая книжечка на наших полках, или же для напоминания, что надобно и нам пытаться отсчитывать, определять ВЕХИ нашей социальной истории…

01.06.09

Приглашаем обсудить статью на форуме.

1. Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. – Репринтное издание 1909 г. – М.: Издательство «Новости» (АПН). 1990.