И.Ф. Девятко Институциональная эволюция и институциональный дизайн в эпоху глобализации: методологический аспект исследования

 И.Ф. Девятко. Институциональная эволюция и институциональный дизайн в эпоху глобализации: методологический аспект исследования (типы исследовательских планов и стратегий)[1]

(Статья из коллективной монографии отдела теории и истории социологии "Глобализация и социальные институты: социологический подход" (М.: ИС РАН, в печати).

Социологические исследования институциональной эволюции и последствий направленных институциональных изменений (т.е. институционального дизайна) сталкиваются с хорошо известными и сравнительно новыми методологическими трудностями. Анализу этих трудностей и возможных путей их преодоления посвящено некоторое количество недавних публикаций (например, [.5; 15]), что открывает возможность предварительной систематизации исследовательских стратегий и методологической рефлексии, позволяющей не только суммировать накопленное «позитивное» методологическое знание, но и очертить область негативной экспертизы (термин М. Мински) – знания о том, чего не стоит делать исследователю. Задача данной статьи – дать краткий критический  очерк сложившихся исследовательских подходов с точки зрения их применимости к анализу институциональных эффектов глобализации и направленных институциональных изменений. Кроме того, мы надеемся проиллюстрировать обсуждаемые в статье положения применительно к анализу радикальных изменений, претерпеваемых в глобальную эпоху теми институциональными «обходными путями», которые обеспечили возникновение первых сложных обществ [см.: 2].

С точки зрения влияния на политико-идеологический дискурс и последствий для практической политики, самым заметным направлением исследования преднамеренных  институциональных изменений является изучение так называемых структурных эффектов модернизации институтов отдельных национальных государств. Зарождение этого направления связано с восходящими к 1960-м – 1970-м г.г. дискуссиями о соотношении между модернизацией и зависимостью. Мы не можем останавливаться здесь на сути этих споров (чему посвящена обширная литература), однако отметим, что попытки эмпирического подтверждения каждой из точек зрения неизменно демонстрируют наличие серьёзных методологических проблем измерения эффектов модернизации – неважно,  благотворных или разрушительных, связанных со стихийным  копированием успешных институциональных образцов или с целенаправленными попытками национальных государств провести институциональные реформы. Природу этих проблем можно проиллюстрировать, обратившись к традиционным индикаторам  социальных последствий структурных подстроек – изменениям в доходах и классовой структуре населения. Значимость возникающих здесь методологических проблем особенно заметна на фоне сужения круга исследовательских задач. Как отмечает в своём основательном обзоре С. Бабб, уже к концу 1970-х на смену теоретическим спорам о причинах и признаках модернизации, пришли более инструментальные взгляды на возможности преимущественно экономических структурных преобразований, предположительно имеющих позитивные социальные последствия для бедных стран. К началу 1980-х на доминантное положение занял новый политический дискурс, который, в отличие от более раннего дискурса модернизации, не предполагал значительной роли государств в экономическом развитии: «Тогда как и теоретики модернизации, и теоретики зависимости сходным образом поддерживали сильную вовлечённость государства в стимулирование экономического развития, новая общепринятая мудрость требовала резкого сокращения многих видов государственного вмешательства. Новый политический дискурс, ассоциируемый с программами заимствований Мирового банка и Международного валютного фонда, нацеленными на структурные подстройки, а также с неолиберальной идеологией, предполагал, что лишь освобождая таким образом силы рынка, бедные страны смогут развиваться и догонять развитые страны. Если теоретики модернизации и зависимости происходили из различных социальных дисциплин, то новая модель и её наиболее заметная критика принадлежат преимущественно экономистам» [5, p. 199-200]. Это сделало задачу методологически корректной оценки социальных результатов структурных реформ ещё более актуальной. Однако попытки оценить методологию сравнительных межстрановых исследований изменений в распределении дохода, в среднем душевом доходе и т.п. приводят к пессимистическим результатам, связанным не только с хорошо известными проблемами качества данных о доходах (и агрегированных данных государственной статистики, и  данных выборочных обследований, относящихся к индивидуальному уровню), которые можно резюмировать с помощью известного каждому методологу афоризма «junk in – junk out». (Подробный и квалифицированный обзор этих трудностей можно найти, например, в работе [16], где, впрочем, не учитываются специфические проблемы отечественных обследований, нередко использующих целевые выборки и ситуативно изобретаемые индикаторы с неизвестным качеством измерения.) Более фундаментальные проблемы возникают из-за упрощенных и зачастую не подвергаемых критической оценке моделей измерения бедности и социально-экономического равенства/неравенства, используемых в социальных науках. Срезовые измерения распределения дохода (как межстрановые, так и внутристрановые), как известно, в большинстве случаев не позволяют сделать обоснованные выводы о неравенстве уже в силу того обстоятельства, что не учитывают связи текущего распределения доходов и с темпами экономического роста (для России корреляция между номинальными среднемесячными начисленными зарплатами и размером ВВП по данным Госкомстата за 1995 год и за период с 2000 по 2006 годы составила, по нашим расчётам, r = 0,841, p<0,01), и с изменениями в численности населения в целом или отдельных возрастных когорт, и с экономической мобильностью отдельных групп на различных стадиях жизненного цикла. Даже простейшая динамическая модель неравномерно распределенного по секторам хозяйства экономического роста будет приводить к изменяющемуся во времени межотраслевому неравенству зарплат, отражаясь и в распределении доходов между индивидами или семьями, поскольку в индустриальных и постиндустриальных обществах зарплаты остаются основным компонентом денежного дохода. (Косвенно это может порождать кумулятивный эффект постепенного насыщения типа кривой С. Кузнеца,  описывающей долговременное изменение показателей неравенства доходов от возрастания к убыванию в условиях экономического роста).

Таким образом, ценой политики институциональных реформ, нацеленных на одномоментную «нормализацию» или «выравнивание» некорректного измеряемого распределения доходов  могли бы стать снижение темпов роста, уменьшение численности нетрудоспособного населения, снижение экономической мобильности (примером может служить ситуация, когда молодые семьи с одним работающим родителем на ранней стадии карьеры получали бы тот же доход, что и семьи, где взрослые достигли своего карьерного «максимума», что в перспективе означало бы отсутствие реальных экономических перспектив для облагодетельствованных таким образом молодых семей).   Однако скоординированные усилия построить более адекватные и учитывающие упомянутые зависимости модели измерения дохода зачастую подменяются популярными в социальных науках бесплодными спорами о достаточной или недостаточной справедливости общественного неравенства на глобальном или локальном уровне.    

Контуры формирующегося исследовательского подхода к анализу воздействия глобальных процессов и глобального контекста на институциональную эволюцию наиболее явно прослеживаются сегодня в двух дисциплинарных областях – 1) социологии глобального общества и международной политики и 2) социологических исследованиях организаций. В недавнем аналитическом обзоре М. Шнейберг и Э. Клеменс  предприняли попытку классификации и методологической оценки типичных исследовательских планов, используемых для институционального анализа в перечисленных областях [15]. С точки зрения этих авторов, методологическая рефлексия относительно исследовательских стратегий институционального анализа должна отвечать на следующие ключевые вопросы:

 - насколько эффективно институциональные контексты глобальной социальной системы, наднациональные и национальные институты и организационные поля влияют на поведение национальных государств, организаций и, в конечном счёте, индивидуальных акторов (и – дополним, - является ли это влияние преимущественно связанным с контекстуальными культурными образцами, а не с известными ограничениями на рациональный выбор);

- возможно ли идентифицировать специфические причинные механизмы такого влияния, т.е. институциональных эффектов высшего порядка;

- можно ли проследить и оценить эмпирически степень согласованности или вариативности/гетерогенности институциональных эффектов?

С точки зрения Шнейберга и Клеменс, существующие исследовательские результаты изобилуют примерами высокоуровневых эффектов, т.е. говорят о возможности положительного ответа на первый из поставленных вопросов. Однако многочисленные описанные институциональные эффекты не позволяют полностью исключить альтернативные социологическому институционализму объяснения с точки зрения теории рационального выбора и экономического «нового институционализма». В этой ситуации способность социологов продемонстрировать возможность того, что институты, «культурно конституирующие действие», могут порождать и согласованность, и вариативность или гетерохронность институциональных изменений, представляется решающей [15, p. 196].

Типы исследовательских планов, используемых при изучении институциональных изменений и последствий институционального дизайна, можно классифицировать в соответствии с различными критериями. В частности, по выделенным выше уровням анализа (и дисциплинарным областям), по причинным механизмам институциональных изменений (диффузия институциональных образцов, адаптация к изменившимся внешним или внутренним условиям, механизмы предполагаемого институционального изоморфизма[2], спонтанная изменчивость и эволюционный отбор институциональных образцов), по степени целенаправленности или непреднамеренности последствий институциональных сдвигов (структурные подстройки, институциональный дизайн, контекстуальные эффекты, непреднамеренные макроэффекты действий индивидуальных акторов), по траектории институциональных изменений (конвергентные или дивергентные)[3].  

Шнейберг и Клеменс в своей попытке систематизации ключевых исследовательских планов опираются преимущественно на первый и второй из перечисленных критериев. Так, анализируя исследования влияния глобальных и международных политических институтов и структур на изменения, происходящие на уровне национальных государств, они выделяют четыре типа исследовательских проблем: эволюция институтов глобальной политики или культуры; их - предположительно значимая – взаимосвязь с социально- культурными и экономическими изменениями на уровне национальных государств; предположительно незначимая взаимосвязь политик и структур национальных государств с  «внутренними» социальными и экономическими характеристиками, а также связанная с этой последней темой проблема «расстыковки» этих политик и структур с действительной повесткой дня национальных правительств. В рамках этой исследовательской традиции, представленной, в частности, работами Дж. Майера и его коллег [12 и др.], сформировались, по мнению Шнейберга и Клеменс, четыре стандартных исследовательских плана для регистрации влияний мировой политики и глобальных институциональных образцов на национальные политики и институты [15, p. 197-198]. В их число входят:

- исследовательский план с «приписываемыми эффектами», сочетающий демонстрацию отсутствия связи между политическими решениями, принимаемыми на национальном уровне, и политическими, экономическими, культурными и прочими факторами, относящимися к этому уровню, с демонстрацией значимой связи с международной политикой или взаимовлиянием между странами. На наш взгляд, к очевидным угрозам валидности выводов, основанных на этом типе исследовательского плана, относятся трудности, связанные с приписыванием тех или иных эффектов национальному или глобальному уровню (при отсутствующих, в большинстве случаев, данных для проверки конкурентной гипотезы о том, что динамика национальной политики может быть результатом агрегирования эффектов группового или индивидуального уровня, опосредованных межличностными или межгрупповыми коммуникациями за пределами национальных границ[4]);

-  исследовательские планы и объяснительные стратегии, основанные на демонстрации воздействия глобальных событий на структуры и политики национальных государств. Отметим, что ключевую роль для этого исследовательского плана играет возможность локализации тех или иных глобальных событий во времени и их адекватной категоризации, что оказывается сравнительно лёгкой задачей, если речь идёт о краткосрочных и получающих широкое отражение в медиа событиях (скажем, о последствиях террористической атаки 11 сентября либо о кризисе на мировых финансовых рынках), но едва ли выполнимо для распределённых во времени и/или не получивших однозначной категоризации событиях, подобных (предполагаемому) глобальному потеплению или кризису Ямайской системы свободно конвертируемых  валют (с которым мы, возможно, уже имеем дело). Шнейберг и Клеменс отмечают, помимо этого, что само документирование эффектов транснациональной политики и глобальной культуры становится более лёгкой задачей по мере создания всё большего числа международных организаций и агентств по мониторингу, принимающих или регистрирующих стандарты и решения, фиксирующие те или иные когнитивные образцы или регулятивные требования;

- исследовательские стратегии, основанные на демонстрации эффектов глобальных взаимосвязей (global linkage effect strategies), в которых операциональными индикаторами взаимосвязей выступают последствия присоединения к транснациональным или глобальным организациям (например, ВТО или Болонской конвенции). Наиболее простые в реализации версии исследовательских планов этого типа используют в качестве независимых переменных членство в международных организациях или принятие глобальных или транснациональных культурных моделей, политических структур или моральных образцов, в том числе через явную ратификацию конвенций, присоединение к декларациям (например, принятие стандартов корпоративной социальной ответственности). Более сложные и требующие дополнительных обоснований версии таких исследовательских планов предполагают объяснение эффектов глобальных взаимосвязей через указание на место тех или иных национальных государств в мир-системе либо выделение историко-культурных или политических связей с другими государствами, ранее принявшими указанные институциональные образцы (здесь объяснительным механизмом чаще всего оказывается миметический институциональный изоморфизм);

- в качестве отдельного типа исследовательского плана или объяснительной стратегии выделяют также «стратегии построения моделей, привязанных к конкретным периодам времени», которые используются при изучении сменяющих друг друга периодов преобладания глобальных факторов и периодов преимущественного влияния внутринациональных факторов (например, в исследованиях динамики «имитаций и инноваций», характерной для принятия транснациональных институциональных образцов на уровне национальных государств). Обычно реализация такого типа исследовательского плана требует лонгитюдных данных, допускающих выделение периодов «до-после» возникновения глобальных режимов, структур, мирового морального порядка, что позволяет оценить несколько регрессионных моделей с зависимыми переменными, описывающими институциональные изменения на национальном уровне. Другая возможность заключается в оценке соответствия множества моделей некоторой совокупности сравнительных данных.[5] 

Несмотря на значительное число работ, в которых использование описанных планов и стратегий позволило успешно продемонстрировать наличие эффектов воздействия глобальных культурных, когнитивных и регулятивных паттернов на уровне отдельных национальных государств, возможность альтернативных объяснений этих эффектов – например, с помощью механизмов индивидуального рационального выбора или идеологического доминирования, - остаётся открытой, что отмечают и авторы рассматриваемой классификации: «…более убедительная демонстрация институциональных эффектов требует стратегий измерения, которые позволят выносить решения в пользу тех или иных институциональных механизмов с большой точностью» [15, p. 201].

Заметим также, что помимо недостаточной концептуализации механизмов институциональных изменений, значительная часть социологических исследований глобального общества и международной политики страдает от ещё одной методологической проблемы, порождающей заметную долю упоминавшихся и оставшихся неупомянутыми в данной статье угроз валидности выводов, – проблемы сравнимости измерений. Существуют различные подходы к решению этой проблемы, основанные на методической унификации исследовательского инструментария – прежде всего опросного, используемого в межстрановых исследованиях, которые зачастую реализуются с помощью многостороннего сотрудничества исследовательских коллективов. Однако представляется, что предпринимаемых усилий заведомо недостаточно, пока остаётся нерешенной и практически не осознанной необходимость создания новых подходов к построению подлинно глобальной выборки (global survey sampling), ориентированной на население планеты как на генеральную совокупность. Обоснованность сопоставлений, использующих в качестве «входных» данных сведения, полученные в национальных выборочных опросах, зависит от исходного выбора стран (в большинстве кросс-национальных исследований этот выбор определяется доступностью и наличием в них подходящих исследовательских команд), сопоставимости выборочных процедур, основ выборки и, в конечном счете, социально-географических, демографических и пр. параметров, потенциально влияющих на точность измерения на уровне индивидов и домохозяйств (и, косвенно, на агрегированные показатели). Создание новых методов построения глобальных выборок потребует пересмотра сложившихся методических подходов и подлинно глобального выборочного планирования.     

Обсуждавшийся выше применительно к социологическим исследованиям глобализации и системы международных отношений вопрос о механизмах, обеспечивающих институциональные эффекты, получает более явный ответ в исследованиях межорганизационных взаимодействий и организационных полей. Следуя популярной концепции трёх основных механизмов институционального изоморфизма – принудительного, символического и миметического [7], исследователи со значительной долей детализации изучают процессы межорганизационной диффузии институциональных образцов. При этом зачастую используются уже описанные выше исследовательские планы и стратегии («приписываемого эффекта», воздействия событий, происходящих на макроуровне и т.д.), адаптированные к изучению корпоративных акторов на мезоуровне [15, p. 201-205]. Однако влияние механизмов институционального изоморфизма распространяется не только на уровень корпоративных акторов, но и на уровень индивидов (более того, механизмы принуждения, утилитарного контроля и символического престижа заведомо легче применить к анализу диффузии убеждений и поведенческих образцов на уровне индивидуальных акторов, чем к объяснению распространения институциональных образцов на межорганизационном  уровне). Поэтому в подобных исследованиях не вполне решённым остаётся вопрос о преимуществах социологического институционализма, основанного на представлении о том, что институты конституируют акторов, в сравнении с экономическим «новым институционализмом» и более прямолинейными версиями теории рационального выбора (где институты выступают в качестве внешних ограничений на индивидуальный выбор цели и способа действия, возникая как эволюционно-игровые равновесия либо как результат обмена или односторонней передачи индивидами прав контроля над собственными действиями).

Видимо, более явная демонстрация институциональных изменений, связанных с глобальными высокоуровневыми эффектами, возможна при использовании содержательной теории институциональных установлений, обеспечивших возможность эволюции сложных обществ благодаря (или, едва ли не чаще, вопреки) первичным «социальным инстинктам», которые были характерны для акефальных родственных групп охотников и собирателей. В качестве такой содержательной теории могла бы выступить, в частности, неоэволюционная теория институциональных подстроек, разрабатываемая П. Ричерсоном и Р. Бойдом [13], которую мы анализировали в другой статье [2]. Исходным пунктом этой теории является предположение о том, что механизмы родственного отбора, реципрокного альтруизма и группового отбора просоциальных культурных норм и поведенческих образцов (т.е. собственно культурного отбора), обеспечивающие кооперацию и социальную интеграцию на уровне семейной группы и племени (существовавшие, по меньшей мере, уже к концу плейстоцена) максимально эффективны для небольших, локально распределенных популяций. Причины таких ограничений связаны с пространственными и временными факторами, воздействующими на вероятность и интенсивность межличностной коммуникации и обмена в большинстве известных обществ. Ричерсон и Бойд предложили гипотезу институциональной эволюции сложных обществ голоцена как результата возникновения ряда «временных приспособлений», обходных путей (work-around), позволивших отчасти использовать более древние социальные инстинкты, отчасти – обойти их. «Культурная эволюция сложных обществ в эпоху голоцена должна была обойти (to work around) эти неудобные реальности наших древнейших и племенных [социальных] инстинктов, используя содержащиеся в них просоциальные элементы, и при этом ловко обогнуть элементы, не отвечающие требованиям больших социальных систем» [13, p. 200]. Основными типами институциональных «обходных путей», по мнению этих авторов, являются: принудительное господство; сегментарная (вложенная) иерархия управления и контроля; использование символических систем; легитимные институты.

Однако революция в средствах транспортировки и коммуникации, произошедшая во второй половине двадцатого века, уменьшила роль территориальной близости и коммуникативных посредников в индустриальных и постиндустриальных обществах,  увеличив тем самым вероятность формирования «новых трайбалистских лояльностей» и групповых идентичностей, не совпадающих с границами территориальных сообществ. Последнее обстоятельство неожиданно вернуло значимость древним «социальным инстинктам» и механизмам координации, кооперации и интеграции, характерным для ранних обществ, породив у многих социальных теоретиков представление о принципиально новом, «сетевом» типе социальной организации, преобладающем в глобальном обществе (см., в частности, [18; 14; 3]). Де-территориализация и увеличение «горизонта коммуникации» отдельных индивидов не только вдохнули новую жизнь в древние социальные механизмы, но и спровоцировали неизбежные изменения в тех «институциональных подстройках», которые в своё время сделали возможной эволюцию стратифицированных и обладающих всё более сложной политической организацией обществ, для которых характерны иерархические институты управления, координации и контроля. Если наша гипотеза верна, следовательно, спровоцированные де-территориализацией и возникновением глобальной сети децентрализованных коммуникаций институциональные изменения, должны проявиться как структурные изменения в описанных институциональных подстройках. Я сделаю попытку проиллюстрировать плодотворность такой стратегии исследования институциональных изменений, выделив ограниченное количество их возможных индикаторов на глобальном уровне и не ставя перед собой задачу создания  полного списка последних. Поскольку речь пойдет об институциональной динамике, спровоцированной преимущественно такими аспектами глобализации как де-территориализация и децентрализация, я условно обозначу эти индикаторы как G-индикаторы.       

- G-индикаторы институциональных изменений в механизмах принудительного  господства. Формальные и обезличенные институты принудительного поддержания порядка в сложных обществах предполагают высокую степень организации и разделения труда, однако возникновение ролей, каст или классов, специализирующихся на выполнении «силовых» функций, может порождать риски злоупотребления ими властью в инструментальных, узкоэгоистических целях, что, в конечном счете, усиливает социально-экономическое неравенство в масштабах, делающих вероятным открытый конфликт. В условиях де-территориализации глобальный характер приобретают и угрозы применения силы, и способы противостояния им, и конфликты, вызванные реальной и или предполагаемой мировой гегемонией вновь возникающих наднациональных «центров силы». Этим трём типам институциональных изменений соответствуют такие индикаторы как рост числа и убедительности глобальных угроз (наиболее очевидный пример последнего десятилетия – глобальная террористическая угроза фундаменталистского ислама; другая область интенсивной и легко наблюдаемой институциональной динамики – угрозы глобальным коммуникациям, т.е. так называемый кибертерроризм); рост количества международных военных и контртеррористических союзов и организаций; обострение конфликтов между союзами, блоками и ведущими мировыми державами относительно подозреваемой или реальной опасности «присвоения» наиболее эффективных механизмов принудительного господства.  Попытки выработать приемлемые для большинства участников формы наднациональной координации и контроля применения силы сталкиваются с  невозможностью легитимировать международные принудительные институты вне морального консенсуса (о проблемах легитимных надгосударственных институтов см. ниже). Вторая мировая война дала толчок к созданию международных институтов легитимации применения силы. Так, Комиссия ООН по военным преступлениям в 1945 г. положила начало Международному трибуналу по военным преступлениям, однако работа наследовавшего ему Гаагского трибунала (с 1993 г.) по-прежнему становится источником напряжений и конфликтов между государствами-участниками. Соответственно, публичные дискуссии и международные споры о границах применения силы национальными государствами и возможностях наднационального арбитража по вопросам правомерности применения силы могут служить явными индикаторами латентной институциональной динамики в этой сфере.

- G-индикаторы изменений в сегментарных иерархиях управления и контроля. Вложенные иерархии управления используют, в разных пропорциях, аскриптивные и меритократические принципы заполнения позиций в формальной политической системе. Гарантия стабильности управленческих иерархий — в способе интеграции сегментов уходящей ввысь властной вертикали. Каждый из сегментов иерархии  воспроизводит некоторые существенные черты небольшого клана, т.е. его интеграция основана на древнейших социальных инстинктах реципрокации, группового отбора, а также на способности лидеров сохранять свою легитимность на уровне личного взаимодействия с ближайшим кругом соратников. С неизбежным в больших обществах увеличением числа звеньев такой вложенной иерархии управления и контроля возрастают риски конфликта интересов между верхними и нижними «этажами», а также утраты управляемости из-за недостаточной легитимности локального лидера в наиболее слабом звене (в этой ситуации низы с большой вероятностью будут рассматривать его как марионетку, выполняющую волю вышестоящих лидеров). Преимущества сегментарных иерархий не менее очевидны, чем их недостатки: сохранение неформального авторитета лидеров на всех уровнях служит важнейшим источником легитимности политической организации в целом, однако оно же остаётся причиной её уязвимости. Формализация же властных отношений стабилизирует управление и контроль, но с большой вероятностью ведёт к возникновению жёстких барьеров на пути одаренных «низовых» лидеров в элиту, порождая условия для появления организованной оппозиции в случае социального недовольства масс. Эта «организационно-бюрократическая» дилемма даёт начало некоторым институциональным изменениям. В ряде случаев эти изменения трудно наблюдаемы и латентны – например, трудно найти данные о динамике численности постоянного персонала и количестве управленческих «этажей» таких новых центров власти как транснациональные корпорации. В других случаях доступны явные индикаторы изменений – в частности, проблема кризиса «клановой» лояльности, связанная с использованием аскриптивных принципов при заполнении позиций на верхних этажах, проявляется в публичных дискуссиях относительно предполагаемых или реальных проявлений партийного протекционизма, непотизма и т.п. в международных организациях (мировые средства массовой информации широко освещают такого рода скандалы и подозрения, связанные с назначениями и деятельностью административного аппарата ООН, Евросоюза и т.п.).

G-индикаторы изменений в использовании символических систем, пожалуй, относятся к наиболее активно используемым в современных исследованиях процессов культурной глобализации операциональным индикаторам. С эволюционной точки зрения, экспрессивные символы изначально маркировали границы родственного клана, облегчая распознавание «своих» и делая более эффективной работу упоминавшихся выше древних «социальных инстинктов», в том числе механизмов родственного отбора. Этнографические данные об охотниках и собирателях подтверждают роль локальных культурных символов в проведении границ между группами. Таким образом, уже в ранний период символически очерченные границы между группами играют ведущую роль в процессах социальной интеграции и дифференциации, надстраиваясь над более древними эволюционными механизмами, обеспечивающими возникновение и поддержание семейных и племенных связей, а иногда и заменяя их.   Усложнение политической и социальной организации ранних аграрных обществ сопровождалось ростом роли символов, прежде всего религиозных, подобных всё более монументальным храмовым и ритуальным комплексам, которые служили культурными и идеологическими центрами первых городов-государств Междуречья и Египта. Расширение границ усложнявшихся территориальных сообществ вело к постоянному росту гетерогенности социального окружения, т.е. к ситуации, когда абсолютное большинство индивидов взаимодействовало скорее с «чужаками», нежели со «своими» с точки зрения родства и общности происхождения. Результатом роста дюркгеймовской «моральной плотности» и гетерогенности обществ становилось использование всё более сложных и изощрённых  «временных приспособлений» символического маркирования границ между своей группой и чужими группами для укрепления новых солидарностей и новых групповых лояльностей, а также для поддержания культурно-идеологических барьеров между территориальными сообществами.

Характерные для эпохи глобализации процессы де-территориализации социального взаимодействия, которые к концу XX века приобрели новое измерение в результате формирования инфраструктуры всемирной электронной сети,  оказали прямое воздействие на сложившиеся институциональные механизмы использования символов в определении групповых идентичностей и различий. Цифровая революция в средствах коммуникации привела к децентрализации медиа, открыв перед миллионами прежде «безгласных» индивидов и меньшинств практически неограниченные возможности для самостоятельного выражения своих интересов, самопрезентации и самоописания. Интересы, предпочтения, политические убеждения и эстетические взгляды всё чаще маркируют символические границы не-территориальных сетевых сообществ, возникших как парадоксальный результат массового «предъявления»  уникальной идентичности[6]. Статистика кристаллизации, экстенсивного роста и распада таких сообществ, отличающихся крайней неустойчивостью даже в сравнении со «старомодными» политическим или экономическими группами интереса (не говоря уж о воспринимаемых глобальной массовой культурой как атавизм этнорелигиозных общинах или идеологических сектах), даёт обширный материал для анализа институциональных изменений, происходящих в использовании символических систем. В частности, разнообразные статистические отчеты по динамике роста популярных блог-платформ[7], частотно-тематические «пульсы» блогосферы[8],  базы данных по динамике эмоциональных установок пользователей социальных сетей, привязывающие изменения в установках к новостным событиям[9], данные о динамике аудитории и популярности новых коммуникационных «гаджетов» для конкурирующих глобальных сетевых сервисов (MySpace, Facebook и их бесчисленные разноязычные клоны) представляют собой исключительный по широте охвата и удобству организации источник данных и «готовых» индикаторов, относящихся к реальным и номинальным сетевым сообществам. Особого внимания заслуживают периодически обнаруживающие себя кризисы идентичности и вновь создаваемые институциональные механизмы для поддержания культурных и идеологических барьеров между виртуальными сообществами и группами. Задача обозначения символических различий в виртуальных коммуникативных сетях, как и во времена племенных сообществ, остаётся более сложной, нежели задача конструирования символов солидарности и ритуалов групповой идентичности: лёгкость механического воспроизводства и копирования любых эстетических, экспрессивных и когнитивных символизаций в сети чревата миметическими кризисами, в чём-то сходными с описанным В. Беньямином кризисом идеалов классического искусства в модернистскую эпоху технической воспроизводимости. Неограниченные возможности заимствования уникальных способов самовыражения, коммуникативных стилей, идеологем и т.п. при сохраняющейся сложности создания принципиально новых групповых идиолектов усложняют задачу сохранения символических различий и способствуют ускоренной смене циклов в области сетевых мод, словарей и  имиджей. Последняя представляет собой ещё одно перспективное направление исследований институциональных эффектов глобализации.  

G-индикаторы изменений в легитимных институтах. В этой наименее проработанной части теории институциональной эволюции, предложенной Ричерсоном и Бойдом, речь идёт о легитимации существующих социальных сегментов, символических институтов и властных иерархий в глазах большинства. Эта легитимация достигается и закрепляется с помощью кодификации права, рационально организованной бюрократии, социально эффективного распределения прав собственности, а также тех или иных узаконенных форм политического участия, т.е. с помощью совокупности институтов легитимации, или легитимных институтов. Ощущение справедливости и правильности существующего институционального порядка может достигаться разными средствами  — от прямого участия в работе советов деревенских старейшин или народных собраниях или возможности личного обращения к вождям, правителям, судьям или религиозным лидерам в сложных обществах древности до политического участия и влияния на представительство в законодательной и исполнительной власти в индустриальных и постиндустриальных обществах. Легитимные институты, в отличие от принудительных, основаны на предполагаемых универсализме и совместности норм, равно обязывающих тех, кто получает выгоду от их соблюдения, и всех остальных, что подразумевает некоторую общность интересов со стороны первых и вторых.  Отсутствие общественного доверия по отношению к существующему  институциональному порядку может порождать кризис легитимации и революционную мобилизацию масс. Другой проблемой легитимных институтов является их внутренняя уязвимость для инструментального использования специальными группами интереса, всё более очевидная в современных демократиях и требующая поиска новых «обходных путей». Легитимные институты представляют собой интересный пример исторической вариативности дизайна и трудностей воспроизводства однажды найденных институциональных инноваций. Именно попытки прямого заимствования (или воспроизводства существовавших в более ранний период) институтов легитимации – от конституций Нового времени до государственных бюрократий, основанных на меритократических принципах рекрутирования и продвижения персонала, подобных древнекитайской, - вызывают сейчас наибольшие дискуссии и споры среди сторонников и противников направленных институциональных изменений и институционального дизайна.

Наиболее «наблюдаемыми и заметными» (термин И. Гофмана) остаются G-индикаторы изменений в масштабах и формах политического участия. Прежде всего, следует упомянуть устойчивую тенденцию к уменьшению участия в представительной демократии, проявляющуюся, в частности, в снижении активности избирателей на уровне национальных государств, в снижении доверия к политическим партиям как форме политического представительства, в десакрализации сферы публичной политики и тому подобных явлениях, часто рассматриваемых как проявления кризиса национальных государств (см., в частности, [1]). Однако существует и другая сторона этих изменений: на уровне отдельных стран противоположно направленные тенденции институциональной динамики проявляются, прежде всего, в стремлении к частичной легитимации государственной политики посредством близких к прямой демократии форм «обратной связи» с гражданами, демонстрирующих общественную подотчетность власти. Частное проявление описанных тенденций - постоянно расширяющийся доступ к архивам государственных документов и к государственной статистике, в том числе, к индикаторам, отражающим эффективность социальной и экономической политики[10].

На международном и собственно глобальном уровне также можно обнаружить доступные измерению тенденции к увеличению участия в разных формах прямой демократии[11], особенно в выработке норм производства и распределения  нематериальных публичных благ, уникальным по масштабам примером чему стал динамично развивающийся проект многоязычной общественной бесплатной энциклопедии Wikipedia[12].  Растёт число Интернет-форумов, посвящённых публичной  оценке культурных продуктов и политик и функционирующих вне национальных границ. Наиболее известный из них — Media predict (http://mediapredict.com/), использует принципы биржевой онлайн-игры для определения лучших и наиболее перспективных книг, музыкальных записей и других медиа-продуктов, чтобы способствовать росту их известности и популярности на реальном рынке (участники не используют никаких реальных денег, однако могу выиграть небольшой денежный приз, если сделанные ими ставки совпадут с общей тенденцией). Некоммерческий социальный сайт Digg (http://digg.com/) — один из первых социальных форумов (запущен в 2004 г.), позволяющих любому пользователю участвовать в оценивании новостей (а также других типов предлагаемого пользователями контента, прежде всего подкастов и видеозаписей) и представляющих собой прообразы сетевой «машины прямого голосования».

Следует помнить, однако, что далеко не во всех случаях попытки легитимации политических или культурных решений или культурных образцов с опорой на мнение масс являют собой зародыши «прямой демократии» — сугубо ритуальное участие представителей народа  в принятии политических решений характерно не только для тоталитарных демократий типа сталинской или гитлеровской (термин Я.Л. Тальмона, см. [17]), но и для традиционных демократических государств и респектабельных международных агентств и институций. Существенная, хотя и не единственная, причина хрупкости демократических институтов легитимации заключается в том, что почти всякий коллективный выбор зависит от интерпретации правил и условий голосования и, следовательно, легко может быть подвергнут манипулированию и  инструментализации. Так, нам представляется, что недавняя мода на социальную ответственность и социальную отчётность породила больше бюрократических искупительных ритуалов и ориентированных на формальный критерий «перформансов», нежели подлинных попыток взаимодействия с гражданским обществом[13].

Ещё одним направлением исследования глобальных институциональных изменений может стать анализ новых форм легитимации норм социальной справедливости, прежде всего – дистрибутивной справедливости. Способы обоснования и оценки дистрибутивной справедливости демонстрируют не просто многообразие, но и недвусмысленную зависимость от специфического историко-социального контекста [см., в частности: 6; 8]: контексты семьи, родства или малой группы предполагают системы эгалитарного «выравнивания» статусов, основанные на реципрокном альтруизме и регулятивных механизмах перераспределения; контексты коллективного действия или организационного взаимодействия предполагают существования сетей обобщенного обмена и т.п. Глобальный контекст требует новых институциональных механизмов поддержания дистрибутивной справедливости, попытки закрепления которых могут быть зафиксированы на эмпирическом уровне как согласие или несогласие относительно легитимного характера тех или иных паттернов аллокации прав собственности со стороны различных социальных групп. Выражение этого согласия или несогласия принимает формы новых социальных движений, в том числе существующих исключительно или преимущественно как «межсетевые социальные движения» (internetworked social movements)  и организации «виртуальной публичной сферы» [11] [14] . Изучение динамики возникновения этих новых институциональных форм позволяет раскрыть ту же диалектику ценностно-нормативной легитимации и прагматической инструментализации, о которой шла речь выше. Так, описывая краткую, но бурную историю формирования Всемирного Социального Форума (ВСФ) Л. Лангман (заведомо испытывающий к нему идеологическую симпатию) вынужден отметить, что эта новая межсетевая глобальная инициатива стала жертвой примерно тех же процессов, которые в начале предыдущего столетия были описаны Р. Михельсом применительно к социалистическим партиям и приобрели известность как «железный закон олигархии»: «Часто возникает неясность относительно того, чем же является ВСФ, и его организаторы продолжают спорить по этому вопросу (Waterman et al., 2004). Это не профсоюз, не сеть по защите прав, не Интернационал или политическая партия; сам по себе он не имеет повестки дня или специфических целей и скорее пытается собрать вместе распределённых по всему миру активистов и интеллектуалов. Но является ли он ареной или действующей силой (actory)? Он пытается быть демократичным, однако его руководящие структуры являются самоназначенными. Во время встречи в Мумбаи в 2004 году коалиция из коммунистов старшего поколения и ветеранов освободительных движений организовала альтернативное собрание, утверждая, что ВСФ и входящие в него неправительственные организации просто служат инструментами глобального капитала, приватизируя или переводя в формат аутсорсинга многие <социальные> услуги, прежде предоставлявшиеся правительствами.  При этом неправительственные организации и их лидеры рассматривались представителями коалиции как высокооплачиваемый класс администраторов социальных служб, выполняющих свою работу во благо капитала. Так или иначе, ВСФ остается неоднозначным, оспариваемым и критикуемым, являясь вместе с тем и одним из крупнейших в миру мест встречи для множества НПО, НКО и групп по защите прав, так что в действительности многие из обсуждавшихся нами организаций киберактивистов представлены на организуемых в рамках ВСФ заседаниях и экспозициях» [11, p. 65].

Конечно, многие потенциальные индикаторы изменений в институтах легитимации требуют детальной оценки их валидности и надёжности с учётом потенциальных проблем: сравнимости измерений на локальном, национальном и глобальном уровнях, недостаточной «временной глубины» имеющихся наблюдений, неустойчивости «персонала» возникающих институциональных сообществ в условиях неоднозначности существующих критериев членства и лояльности и т.д. Однако в любом случае, анализ динамики упомянутых в качестве примера и оставшихся неназванными вновь возникающих наднациональных и глобальных институтов легитимации может существенно продвинуть наше понимание грандиозных трансформаций, порожденных процессами де-территориализации, инфраструктурной революции в моделях коммуникации и, в пределе, становления нового «глобального гражданства».

Литература

1. Девятко И.Ф. Модернизация, глобализация и институциональный изоморфизм: к социологической теории глобального общества // Глобализация и постсоветское общество (Аспекты-2001) / Под ред. А. Согомонова и С. Кухтерина. Вып. 2.  М.: Ин-т социологии РАН – Изд-во Стови, 2001. С.8-38.
2. Девятко И.Ф. От теорий социетальной эволюции к анализу глобального общества: альтернативные интерпретации и перспективы синтеза // Россия реформирующаяся. Ежегодник / Отв. Ред. М.К. Горшков. Вып. 6. М. Ин-т социологии РАН, 2007. С. 82-110.
3. Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура / Пер. с англ. под науч. ред. О.И. Шкаратана. М.: ГУ ВШЭ, 2000.
4. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики / Пер. с англ. М.: Фонд экономической книги "Начала", 1997.
5. Babb S. The Social Consequences of structural adjustment: Recent Evidence and Current Debates // Annual Review of Sociology. 2006. Vol. 31. P. 199-222.
6. Boudon R., Betton E. Explaining the Feelings of Justice // Ethical Theory and Moral Practice. 1999. Vol. 2. P. 365-398.
7. DiMaggio P. J., and W. Powell.  The Iron Cage Revisited: Institutional Isomorphism and Collective Rationality in Organizational Fields // American Sociological Review. 1983. Vol.48. #2. P. 147-160.
8. Faravelli M. How Context Matters: A Survey Based Experiment on Distributive Justice // Journal of Public Economics. 2007. Vol 91. # 7-8. P. 1399-1422.
9. Isaak L.W. and Griffin L. J. Ahistoricism in Time-Series Analyses of Hstorical Process: Critique, Redirection, and Illustrations from U.S. Labor History // American Sociological Review. 1989. Vol. 54. P. 873-890.
10. Jang Y.S. The World-Wide Founding of Ministries of Science and Technology, 1950-1990 // Sociological Perspectives, 2000. Vol. 43. # 2. P. 247-270.
11. Langman L. From Virtual Public Spheres to Global Justice: A Critical Theory of Internetworked Social Movements // Sociological Theory. Vol. 23. # 1. P. 42-74.
12. Meyer J.W., J. Boli, G.M. Thomas, and F.O. Ramirez. World Society and the Nation-State // American Journal of Sociology. 1997. Vol. 103, P. 144-181.
13. Richerson P.J., Boyd R.T. Institutional Evolution in the Holocene: The Rise of Complex Societies // W.G. Runciman (editor). The Origin of Human Social Institutions. Proceedings of the British Academy. Vol. 110, 2001. P. 197-204.
14. Ronfeldt D. Tribes, Institutions, Markets, Networks. (RAND Paper). Santa Monica, Ca: RAND, 1996. url: http://www.rand.org/pubs/papers/P7967.
15. Schneiberg M., Clemens E.S. The Typical Tools for the Job: Research Strategies in Institutional Analysis // Sociological Theory. 2006. Vol. 24. # 3. P. 195-227.
16. Svedberg P. Income Distribution Across Countries: How Is It Measured And What The Results Show. Seminar Paper 698. Stockholm: Institute For International Economic Studies, 2001. http://www.iies.su.se.
17. Talmon J.L. The Origins of Totalitarian Democracy, London: Secker and Warburg, 1955.
18. Van Dijk J. The Network Society: Social Aspects of New Media. L.: Routledge, 1999

[1] Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ в рамках исследовательского проекта РГНФ 06-03-00201а  «Социологические аспекты глобального общества в контексте изменяющейся России: от историко-теоретических интерпретаций к институциональному дизайну».

[2] Подробнее о роли этих механизмов в глобальных институциональных изменениях см.: [1].

[3] Этот критерий является ключевым, в частности, в известной работе Д. Норта «Институты, институциональные изменения и функционирование экономики» [4], где наибольшее внимание уделяется как раз вопросу о механизмах дивергентных институциональных изменений и роли зависимости от траектории предшествующего развития, что примерно соответствует третьему из сформулированных Шнейбергом и Клеменс вопросов (о согласованности/рассогласованности институциональных изменений).

[4] Пример действия такого механизма – деятельность некоторых правозащитных или экологических групп, самостоятельно находящих схожие организации за рубежом и координирующих с ними свои программы и лозунги, заимствующих модели политического действия и образцы моральной риторики и т.п.

[5] В качестве примера, иллюстрирующего контуры первого подхода Шнейберг и Клеменс упоминают, в частности, работу Л. Айзека и Л. Гриффина [9], в качестве примера второго подхода - недавнее исследование Йонг Сук Йенгом повсеместного возникновения министерств науки и технологий [10].

[6] Специальные сервисы позволяют тем пользователям социальных сетей, которые ещё не озаботились поисками своих сетевых «племён», легко обнаружить людей со сходными интересами, бэкграундом, списком друзей  или предпочтениями, ранжируя культурные расстояния с помощью элементарных статистических мер близости. См., например, http://trustflow.lshift.net/.

[7] См., например, http://www.habrahabr.ru/blog/blogosphere/9759.html

[8] В русскоязычном сегменте: http://blogs.yandex.ru/pulse/

[9] См.: http://moodviews.com/

[10] Кажется уместным отметить, что этот процесс в последние годы заметен и в России – отчасти в результате заимствования международных стандартов организации публично доступной статистической информации (например, разработанного МВФ «Специального стандарта распространения данных»), отчасти - как следствие внесения соответствующих изменений в законодательную базу деятельности органов государственной статистики. Так, Росстат не только отказывается от получившей распространение в первое послеперестроечное десятилетие нелегитимной практики коммерциализации доступа граждан и организаций к полученной от них же социально-демографической и экономической информации, но и расширяет общественный доступ к базе используемых в его деятельности методических документов (см. http://www.gks.ru). Вместе с тем, не наблюдается позитивной динамики в расширении доступа граждан к отдельным категориям архивных документов (документам органов государственного управления, архивам спецслужб). 

[11] Т.е. прямого и не нуждающегося в квалифицированном представительстве или посредничестве выражения индивидуальных мнений по вопросам, затрагивающим интересы каждого.

[12] Здесь мы не ставим задачу оценки исходного замысла Wiki (не основанная на иерархии научного авторитета и подразумевающая исключительно добровольное участие кодификация знаний любителями и профессионалами). Важны те институциональные рамки, которые обеспечили быстрое воплощение столь масштабного проекта (к моменту написания этой статьи количество словарных статей в англоязычной Wiki существенно превысило 2 млн.).

[13] Интересным примером попытки де-инструментализации идей демократического диалога с гражданским обществом с помощью детально прописанных бюрократических регламентаций представляется, в частности, разработанный Мировым банком рабочий документ «Консультации с гражданским обществом» (см. http://siteresources.worldbank.org/CSO/Resources/ConsultationsSourcebook_Feb2007.pdf).

[14] Данная статья  Л. Лангмана представляет собой содержательное и во многом новаторское исследование  вновь возникающих «межсетевых социальных движений», преимущественно левой ориентации. К сожалению, общая теоретическая рамка и выводы данной работы подвержены значительному идеологическому смещению, возникшему в силу того, что автор придерживается радикальной неомарксистской позиции, позволяющей ему уверенно разделять «прогрессивные» и «реакционные» силы на глобальной политической арене (к числу последних автор относит почти исключительно идеологов и акторов «неолиберальной глобализации», что, видимо, объясняет его избирательное невнимание к фундаменталистским и неофашистским сетевым организациям).

Вы можете обсудить эту статью в форуме