Европейский Союз и кризис: сепаратизм нарастает?

О.Н. Яницкий, Институт социологии РАН.  Европейский Союз и кризис: сепаратизм нарастает?

 04 июня с.г. состоялся семинар Центра теории и истории социологии Института социологии РАН, на котором выступил, Директор Института социологии Венгерской академии наук, академик Пал Тамаш, один из наиболее серьезных исследователей социальных трансформаций на постсоветском и всем европейском пространстве. Народу на семинаре, на удивление, было мало, но я полагаю, что проблема, поднятая Тамашем, – реакция стран, входящих в ЕС, на кризис, – имеет чрезвычайно важное значение для нас как теоретически, таки в практическом смысле. Тем более, что доклад базировался на данных Евробарометра и  других кросс-национальных исследованиях в зоне ЕС двух последних двух лет. Поэтому рискну кратко изложить своими словами основные тезисы его доклада. А затем добавлю кое-что из того, что интересовало уже давно меня лично.

Акад. Тамаш сразу предупредил, что речь пойдет не о реальных сдвигах, произошедших в результате кризиса, а об их восприятии населением стран,  входящих в ЕС.

Первое, это то, что до кризиса ЕС воспринимался большинством населения как амортизатор, или, как Тамаш выразился, «интерфейс», смягчающий «удар» глобализации по странам и населению, входящему в ЕС. Вместе с тем, ЕС воспринимался большинством недавно вошедших в него стран как «навигатор», некий общий GPS. Это тем более важно потому, что ЕС внутренне неоднороден и неоднозначен: одни люди «ближе», другие – «дальше» (от  его преимуществ и благ), одни более, а другие менее интегрированы в него экономически и ментально и т.д. Как известно, в ЕС есть и еврооптимисты и евроскептики, и  даже последние неоднородны в своем отношении к ЕС и его возможностям. Российское государство также живет в глобальном мире, поэтому, по моему мнению, его образ как амортизатора, смягчающего вызовы глобализации и кризиса применим и к нашей ситуации.

Как отметил акад. Тамаш, отношение стран, ставших членами ЕС, ранее входивших в советский блок, далеко не одинаковое. Если поляки полагали, что их вхождение в ЕС – это «их собственная заслуга», потому что, как они были убеждены, что всю послевоенную историю боролись за независимость от коммунистического ига, то восприятие чехов было иным. Вхождение в ЕС воспринималось ими как «освобождение», дарованное извне. Могу от себя добавить, что наши прошлые коллеги – эстонские социологи,  назвали отрыв Эстонии от СССР и ее вхождение в ЕС своим «возвращением на Запад» [1], что и зафиксировали в соответствующей монографии. Более того, как утверждали европейские социологи, этот «отрыв» был специально спроектирован [2]. По мнению докладчика, цифры говорят о том, что у эстонцев есть «историческая миссия» : обогнать финнов, для которых историческая ситуация и, прежде всего сохранение государственной независимости, оказалась более выгодной.

И вот, когда  наступил кризис, оказалось, что ЕС по отношению к своим членам больше не воспринимается ни как «зонтик», ни  как «навигатор», поскольку он более не способен защитить население этих стран от «удара» глобального кризиса. Прежнего единства внутри ЕС сегодня уже нет, ЕС-зонтик, как выразился Тамаш, стал «дырявым» (замечу, что об этом уже давно твердили евроскептики, прежде всего из Великобритании и некоторых других стран). Разочарование, сказал докладчик, было наиболее сильным на «периферии» ЕС: у населения Ирландии и Латвии, за ними – в Испании, Португалии, Финляндии и Польше. Причем различие «центр-периферия» оказалось сильнее, чем различие между «старыми» и «новыми» членами ЕС. Более того, опрошенные полагают, что ЕС – организация недостаточно зрелая, недостаточно эффективная. Отсюда вывод: национальная специфика важнее.

Вместо восторгов по поводу вхождения в ЕС, проявилось к нему вполне практическое отношение: люди хотят знать будут ли сохранены их пенсии, медицинские страховки и вообще дарованные ранее социальные гарантии. Превалировал образ ЕС как «страхового общества». Теперь – каждый сам за себя.

Кстати, о социальных гарантиях. Как мне известно, года два – три назад Э. Гидденс  с группой молодых социологов разрабатывал проект «Социальная Европа», имея в виду именно развитие идей социальных гарантий и человеческих свобод  во всей объединенной Европе. Я задал докладчику об этом вопрос и получил однозначный ответ: идея провалилась, инициативная группа распалась, и сегодня Гидденс увлечен  идеей создания посткарбонного мира, то есть мировой экономики и общественной организации, не зависящей критически от цены на нефть и газ и их бесперебойной поставки. По логике, это поворот к экологической парадигме общественного развития, о которой я писал неоднократно. Но, посмотрим, что будет дальше…

По уровню скептицизма/оптимизма по отношению к ЕС он разделился на несколько групп стран, весьма разных по уровню жизни и еще более далеких по менталитету. Так, в группу самых-самых скептиков, согласно данных опросов, вошли Великобритания и Латвия; просто евроскептиков» – Австрия, Венгрия и Хорватия; «умеренных евроскептиков» – Греция, Испания и Португалия; прибалтийские страны очень по-разному. Наконец, Польша, Румыния, Словакия и Эстония оказались в группе «оптимистов». Правда и здесь внутри стран (или стран-соседей) восприятие кризиса было весьма различным, например, между севером и югом Италии, между Великобританией и Ирландией и т.д.

Тамаш сделал, на мой взгляд, важный и далеко идущий вывод (он даже назвал это «новым водоразделом»): возник национальный эгоизм больших стран ЕС. В ответ на уточняющие вопросы, Тамаш подчеркнул, что речь идет прежде всего об «эгоизме» Германии, Франции и стран Бенилюкса (Бельгия, Нидерланды и Люксембург). Причем пояснил, что речь идет о странах вдоль Рейна, то есть историческом «ядре» ЕС. Интересно, что при таком национальном размежевании, голосование в Европарламент (которое именно в тот день и началось) идет не по странам, а по партиям. То есть наметился потенциальный gap, разрыв между национально-страновым и партийно-демократическим подходами внутри политической конструкции ЕС. Поначалу большие страны вели себя чрезвычайно демократично, играя объединяющую роль в ЕС. Теперь эти страны стали проявлять этот эгоизм и  даже, если я правильно понял, пытаются в ряде случаев диктовать свою волю «периферии» (конечно, не в столь жесткой форме, как это происходит, например, у нас в отношениях центральной власти и регионов). Что, естественно вызывает негативную реакцию у стран «периферии». Так или иначе, существовавшее до кризиса единство позитивного восприятия ЕС значительно в критических условиях слабеет, испаряется.

Следующий важный момент: блоки стран, бывшие в докризисное время устойчивыми и, как выразился Тамаш, даже тем или иным способом приобретали благосклонность более слабых соседей (скажем, скандинавские страны – Прибалтийских, Франция – у Италии), в условиях кризиса стали разваливаться. Тамаш не вдавался в механизмы этих размежеваний, но из литературы по ситуации в ЕС следует, что теперь «каждый сам за себя». Более всех пострадавшая Латвия, хотя проблема ее  дефолта и до сих пор еще окончательно не снята, получила, как сказал  докладчик, финансовую помощь от соседней Эстонии, но, как я предполагаю, не безвозмездно. Так или иначе, подчеркнул Тамаш, понятия «центр» и «периферия» релятивизируются.

Более того, в ответ на вопросы, докладчик заметил, что в ходе разложения блоков стран, стало все более проявляться культурно-историческое ядро Старой Европы, в виде «дуги европейских городов», сложившаяся вдоль Рейна, начиная с XVI века. Иными словами, культурно-политическая общность, формировавшаяся на протяжении многих веков и (это уже мой вывод),  не зависящая от «смены формаций».

Итак, каковы выводы для социологической науки и для нас, русских? Доклад прежде всего важен гипотезой о том, что в восприятии современного кризиса существенную роль играет историческая память. Конкретно: восприятие населением эпохальных событий серии «бархатных революций» 1989 г., о чем говорилось выше.

Этот доклад также важен гипотезой, что люди в условиях кризиса реагируют не на него самого, а на кризисный дискурс, создаваемый в первую очередь СМИ. В некоторых странах, например, в Латвии, в некоторые моменты кризиса этот дискурс был просто катастрофическим: «наступает конец света». Поэтому подчеркну: информационное общество – это прежде всего не «железо», не технологии, а тот реальный мир, создаваемый этими виртуальными средствами массовой коммуникации.

Был сделан не менее важный вывод о том, что нынешний кризис  показал, что опасность может возникать как бы «ниоткуда», точнее оттуда, откуда ее не ждали. Это вполне сообразуется с пониманием современного мира если не как хаотичного, то по крайней мере как плохо прогнозируемого и требующего пересмотра всей методологии его управления. Недаром, западные специалисты все чаще прибегают к понятию governance, что неточно у нас переводится как «регулирование». В нем столько же «регулирования», сколько и самоуправления, самоорганизации.

Наконец этот доклад мне представляется принципиально важным потому, что может быть впервые в нашей аудитории была продемонстрирована плодотворность междисциплинарного подхода, то есть соединения социологии и геополитики. Без чего, как я убежден, мы ничего не поймем ни в окружающем мире, ни внутри страны. Сколько бы не произносилось речей о необходимости единства, объективно внутри Россия тоже очень разная.

Почему все это актуально именно сейчас? Потому что в условиях кризиса должен произойти пересмотр «всей архитектуры» отношений ЕС–Россия. ЕС, как его  задумали Жан Моне и Морис Шуман и другие в 1957 г., был именно политическом проектом, который постепенно реализовывался  далеко не только «мягкой слой» и во вполне прагматических целях. Без военно-политической составляющей ЕС никогда не смог бы быть глобальным политическим игроком. Поэтому «проект» – не совсем точное слово. Скорее, это был и есть амбициозный сценарий перманентного геостратегического расширения Европы на юг, юго-восток и восток [3]. Причем, в течение всех 50 лет правила игры не вырабатывались совместно с кандидатами на вступление в ЕС, а жестко задавались им заранее из «центра». О необходимости «радикального сомнения», о чем говорили У. Бек и другие ведущие европейские социологи, здесь и не было речи. «Двигаться вперед можно только постоянно расширяясь» – таков был лейтмотив этого политического сценария. Причем в последующие 50 лет лидерам ЕС представляется необходимым сконструировать глобальный экономический и социальный порядок. Если это и «демократия», то чем не имперская?

Поэтому для многих новых членов ЕС он так и остается «дырявым зонтиком», без надлежащего демократического контроля. Не случайно кинорежиссер и культуролог Кшиштоф Занусси призывал посмотреть на Европу глазами врача и психолога, говоря, что ей не только нужно вернуть себе чувство уверенности в себе, но и полюбить себя, избавившись от чувства меланхолии. «Вопрос будущего <Европы> – это вопрос человеческой природы и способности человека адаптироваться к условиям, чрезвычайно отличным от тех, в которых оно пребывал  в ходе длительной эволюции общества» (Цит по: Fraser, р. 70). Слушать и понимать людей, давать им больше прав остается самой актуальной задачей. Чем быстрее ЕС расширяется, тем сильнее ослабляется общее понимание: зачем нужен этот союз рядовым гражданам, и тогда новые поколения в его новых государствах-членах теряют ощущение необходимости «в» и интереса «к» европейской интеграции, которые действительно превалировали в первые десятилетия реализации этого проекта. Новые члены ЕС не хотят расставаться с частью своего суверенитета,  который они только что обрели. На все нужно время, и не пассивного ожидания, а реальных дебатов относительно образа европейского будущего.

Но дебатов с кем и на каком  уровне? Характерно, что, хотя сегодня европейские политики часто именуют Россию «возрождающейся империей», практически все авторы книги обходят молчанием вопрос о том, как этот сценарий постоянно расширяющегося ЕС соотносится с геостратегическими интересами современной России. В лучшем случае она упоминается в текстах этой книги как часть «блока БРИК», с которым «придется считаться». О необходимости дебатов и тем более об их «повестке дня» не говорится ничего. Иными словами, на Россию молчаливо распространяется императив примата «правил игры», вырабатываемых в Брюсселе. Причем здесь у ЕС как социального института есть действительное преимущество. Это – социальные технологии, посредством которых Запад продвигает свои идеи. Если мы идем все больше по пути централизации, огосударствления, то Запад (в соответствии со своей доктриной постмодернизма) развивает тактику многоуровневого и многоканального воздействия (governance), то есть посредством сетевых структур и механизмов, когда идея евроатлантизма продвигается через множество каналов: двусторонних соглашений, совместных проектов, поддержки СМИ и деятельности некоммерческих организаций, фондов и т.п. Грубо говоря, мы действуем «клином», а они – сетью.

Все большее число теоретиков и политиков сходятся во мнении, что если в первые 50 лет ЕС подход к его строительству «сверху–вниз» был как-то оправдан, то в последующее полстолетия люди, жители Европы должны выйти на первый план, к ним надо больше прислушиваться, они должны участвовать в принятии судьбоносных решений. Но, как мы видели  в освещении европейскими СМИ российско-грузинского конфликта, а затем и российско-украинского, мыслями и мнением рядовых граждан скорее манипулируют. Как разнообразие идентичностей и гражданскую активность малых групп можно соединить с усилением «коллективизма» жесткой силы, как вообще конструировать идентичность такого быстро расширяющегося конгломерата социальных, этнических и культурных особенностей? – на этот вопрос данный хор блестящих умов Европы не дает ответа (кстати, в этой книге, высказались все, кроме социологов!). И не дает потому, что это вовсе не хор, а лишь компендиум мнений политиков и интеллектуалов. А это значит, что идея субполитики, то есть политики, которую формирует не только «евробюрократия», но сетевые системы гражданского общества, столь любимая европейскими социологами, провалилась. Политику, как и прежде, будут делать политики.

Последнее, но не менее важное. Сегодня Россия и ЕС повязаны одной веревочкой: добычей, транзитом и продажей российских и иных углеводородных ресурсов. Но у этой веревочки разные концы. Запад пока зависим от природных ресурсов России, но он самодостаточен в плане интеллектуальных ресурсов. Россия же критически зависима от высоких цен на нефть и от высоких технологий Запада, которые далеко не всегда можно обменять на нефть и газ. Отсюда, при всей огромной важности мирного разрешения региональных проблем и конфликтов, мы должны мобилизоваться на главном направлении: обеспечении своей самодостаточности в сфере производства знаний и высоких технологий. Эта «мягкая сила» – основа защиты наших социальных и политических интересов. Грядущая конференция Европейской социологической ассоциации – прекрасная площадка для налаживания взаимопонимания по этой жгучей социальной и одновременно геополитической проблеме.

 Приглашаем обсудить статью на форуме.

[1] Lauristin M. and P. Vichalemm. Return to the Western World. Cultural and Political Perspectives on the Post-Communist Transition. Tartu, 1997.

[2] Offe C. Capitalism by Democratic Design? Democratic Theory Facing Triple Transition in East Central Europe. Social Research, 1991, (58) 4, P. 877.

[3] Fraser M., ed. European Union: The Next Fifty Years. London: Financial Times Business. 2007 (подробнее о книге см.: Яницкий О.Н. Европейские лидеры о долгосрочной перспективе Европейского Союза //Мир и политика. www № 6. С. 41–52).